ПИСЬМА ... Это единственная связь с родными краями, которая тебя поддерживает, не даёт почувствовать одиноким на этом краю земли, они как бы говорят, что здесь ты временно, что пройдёт год, два, три, и ты снова вернёшься к родным. Чувство одиночества на береговом сигнальном посту усиливалось многократно, по сравнению со своим домом кораблём. Этот пост я наблюдал постоянно проходя мимо него, и когда шли на задание в море, и когда возвращались на базу, сигнальщики с поста, по долгу службы запрашивали позывные корабля, с тем чтобы доложить оперативному дежурному: «Появил такого-то». Этот пост будил в душе какие-то странные чувства: хорошо что я там не служу, в этом маленьком мирке из четырёх человек, в замкнутом пространстве, так, наверно, чувствует себя собака на цепи в будке, а в тоже время, нет над тобой начальства, отстоял вахту и свободен. Эту свободу я почувствовал, когда попал на пост в командировку, заменил выбывшего из строя сигнальщика. Стоишь такой свободный на обрыве скалы, впереди бескрайнее Баренцево море, чуть слева на горизонте проглядывают контуры полуострова Рыбачий, сзади такие же бескрайние сопки, на вид неотличимые, как волны. А гомон чаек и бакланов даёт понять, что это они свободные в своём полёте, пролетая рядом, они как бы хвастаются и говорят: ну, давай взмахни руками и полетели вместе. Но ты, прежде чем взмахнуть и полететь, смотришь вниз, где волны разбиваются о прибрежные скалы, в мыслях высчитываешь, сколько секунд ты будешь наравне с чайками парить в воздухе. Ни что так не ждёшь, как письма. Их ждёшь постоянно, в надежде, что они есть на проходящем мимо корабле, на буксире, с которого пополняем запасы питьевой воды, также первый вопрос по приходе в базу: есть ли почта? Письма получали все. Если кому не писали родственники и девушки из дома, то они с лихвой компенсировали этот пробел письмами от заочниц. Заочницы это были девушки знакомых ребят по кораблю, учащиеся школ, ПТУ, работницы комсомольских организаций фабрик и заводов. Наше почтовое отделение Видяево, было всегда завалено мешками с письмами, которые затем развозились по базам кораблей и подводных лодок. На пост письма доставлял катер с базы, но, только когда заканчивались продукты, а они, по закону подлости, заканчивались не так быстро, ибо такого зверского аппетита на посту почему-то не было, сказывался мало подвижный образ жизни. Какой аппетит, когда сидишь восемь часов в сутки на «голубятне», этой застеклённой со всех сторон будке. Правда в отличие от голубятни, там были, по мимо осветительной сигнальной аппаратуры, ещё стол, два кресла, обогреватели, магнитофон, посуда, ёмкости: рюмки и кружки для чая, бидон для браги, который стоял рядом с обогревателем. Но как можно было спокойно служить, при таком редком появлении катера, когда знаешь, что на базе лежит тебе письмо от девушки, которая снится по ночам? Какая ещё пытка может быть ужаснее? Можно, конечно, не звонить каждый день знакомым писарям, и не спрашивать: есть ли письмо? Можно продукты скармливать рыбам, чайкам, лисам и оленям, подавать тем самым чаще заявку на продукты, но всё равно не получится каждый раз посылать катер. Выход был один. Отстояв вахту, дождавшись отлива, идти, нарушая все законы, в базу. По сопкам путь был в два раза длиннее, а по отливу, километров семь, прыг скок по скользким от водорослей камням, чтобы до нового прилива успеть назад. Движение задерживали проходящие мимо корабли и подлодки, приходилось несмотря на маскировочную одежду, замирать и сливаться с камнями, не дай бог зоркие сигнальщики на мостиках заметят, и примут за диверсанта. И вот ты держишь в руках письмо, со знакомым почерком на конверте, сердце колотится чаще чем при прыжкам по камням. Нет, не сейчас ты его раскроешь, на глазах у всех, а чуть позже, в небольших кустах, когда скроется плавбаза, когда свидетелями будут только чайки, они, свободные, но глупые, будут кричать и ждать, что я им кину хлеба, из своей, в дорогу взятой, заначки. А может быть они и не глупые, знают, что и у них будет праздник.