В Ь Ю Ж Н О – О П Т И М И С Т И Ч Е С К А Я  П Е С Н Ь

ПРЕЛЮДИЯ

После того, как бурый ягель на проплешине бугра Сиреневого песца тридцать зим заметало чистым, колючим снегом, Чукча ежегодно стал принимать поздравления не как восторженные дифирамбы, но как простые, но не менее значимые для него свидетельства собственной неизгладимости в памяти людей, – в будущем, очерченном размытыми пока рамками, неизбежно для каждого всё чаще начинающие напоминать соболезнования.

КУПЛЕТ 1

Немалое количество людей повстречалось Чукче в долгом его путешествии по тундре жизни. Просторная жилетка, когда-то по случаю приобретённая им на уфимском рынке, изрядно набухла от горько-солёной влаги. Но это обстоятельство никогда не тяготило Чукчу. Вопреки расхожему мнению о поголовной озлобленности инвалидов, бытующему в среде здоровых (относительно, конечно) людей, Чукча не ожесточился душой, даже после того, как суровый наставник – жизнь впечатала его в одночасье отощавшие чресла в инвалидные нарты. Оттого-то, наверное, и до сей поры его яранга остаётся штаб-квартирой, куда стекаются бесчисленные телефонные звонки, куда съезжается множество людей, нередко полярных воззрений. Здесь они находят понимание, успокоение, а иногда (если у Чукчи на тот момент достанет дара убеждения и если они сами того пожелают), – то и единение взглядов (это – порой после десятилетий противоборства мнений). Здесь с твёрдой, аки в Дойчебанке, гарантией неразглашения хранятся сотни их откровений и секретов. Далеко не всем в нашем «идеологически взлохмаченном» обществе придётся по нраву Чукчина позиция и раскосый Чукчанский взгляд на суть вещей. Что ж, диалектически это оправданно. Бывало раньше, кто-то навсегда исчезал за входным пологом яранги в снежной мгле не всегда оправданной неприязни; кто-то, возможно, предпочтёт сделать это сегодня или в обозримом будущем. Случалось, кто-то из ушедших, вконец закоченевший, возвращался в ярангу. Чукча при этом ни словом, ни взглядом, ни помыслом не упрекал того за долгое отсутствие (это ведь было его решение), а протягивал ему плошку с горячим оленьим молоком. Но Чукча всегда просил всех усвоить скромную истину: он никогда не ломал себя (и не намерен делать этого впредь) в угоду чьему-либо эгоистическому (в непредосудительном понимании) порыву воли. Нет, то не гордыня. Чукча понимает это лишь как самоуважение. При всём он никогда не игнорирует рациональных, на его взгляд, сторонних мнений. Именно таким следует принимать Чукчу. Или не принимать его совсем. Только поток его обширных связей, проверенных временем и всякого рода коллизиями, от этого не иссякнет.

КУПЛЕТ 2

Как, наверное, и каждому, немало порой незаслуженных обид привелось претерпеть Чукче. Но уже и в годы заполярного рассвета его жизни он не очень-то сокрушался по такому поводу. А когда холодное, в дымке, солнце катилось к биологическому зениту, – и вовсе перестал реагировать на не достойные внимания мелочи. И то верно: как ни крути, человек суть тварь биологическая, и в нём, согласно законам Природы-матушки, протекают всевозможные физико-химико-биологические процессы. В состоянии душевного равновесия человек уподоблен зеркалу воды. Плесни ядовитой кислотой на воду – она возмутится, вскипит, начнёт испаряться. Выплесни на человека дозу негативных эмоций – немедленно в нём начнут развиваться всякие противные явления: нарушатся любого рода кислотно-щелочные и прочие балансы; набухнет и станет разлагаться печень; отвалятся почки; залихорадит артериальное давление; возникнет сердечная недостаточность – жизнь, подобно влаге, будет испаряться из бренного тела.

КУПЛЕТ 3

Вот уже пятнадцать раз Задумчивый Медведь со своей Скалы, Живущей в Море, ударял в перламутровый лунный бубен – с той поры, как побережье Голубоглазого Тюленя, путём тотального спаивания и обманного подкупа наивного населения, приватизировал шаман-иноверец и мизантроп мистер Стензон. Кто-то обречённо принял это как данность. Кто-то свято уверовал в новую власть. Кто-то, вопреки тревожащему его по ночам здравому смыслу, всеми силами натягивая на лицо вымученную улыбку, тщетно пытается убедить себя в праведности власти пришельцев, а окружающих – в его лояльности к ней.

Каждый выбирает свой путь.

Выросший в стойбище под красным флагом, водружённым над Чукоткой юным её Начальником, выступавшим под мандатом вечной памяти комиссара товарища А. И. Глазкова, Чукча каждую ночь под колеблющимся светом Полярного сияния железнодорожным серебряным костылём, подаренным ему мурманским НОДом (начальником отделения дороги), царапает на вырубленных изо льда пластинках свои гневные прокламации и затем опускает их в почтовый ящик на воротах дворца мистера Стензона и разбрасывает подле яранг соотечественников. Но каждые 24 часа миллионы жертв режима по приказу его огненно-электрического наймита раболепно осуществляют восход солнца вручную, выкатывая под небосвод полярной ночи ядовито-жёлтую сферу прожектора, символизирующую лик Золотого Тельца – божества кандидатов в «золотой миллиард». Смрадно-удушливый жар огненного монстра безжалостно растапливает Чукчины мысли. Соплеменники, живущие на отшибе благоденствия, с грустью и сочувствием смотрят на тающие скрижали свободы слова. Но Чукча снова и снова направляет свою упряжку к ледяной скале, чтобы вырубить очередные писчие пластины для ночной работы. Вячеслав не раз говаривал Чукче: «Не иначе ты, Чукча, сидишь на большом, твёрдом окладе у Шаманского Совета социально-наивной справедливости!». Нет, Чукча занимается этим бескорыстно. А иные соседи по стойбищу, инфицированные гнетущей палящей желтизной, с шипеньем и хохотом тычут в Чукчу пальцами. Одного не понять им: несложно приколоть к Чукчиной сермяжной одёжке ярлык ехидного и наивного щелкопёра, занимающегося ерундой, но заставить Чукчу поступиться его убеждениями – значит уподобиться чудаку, сколь уже веков упёрто пытающемуся вкатить в гору огромный валун.

КУПЛЕТ 4

Отчего Чукча, в праздных общениях парень жуть какой компанейский, в делах серьёзных предпочитает довольствоваться ролью одинокого дворового пса? Ну не любит он находиться в толпе. Толпа легко подвержена панике, а это всегда опасно. Однако об опасности следует помнить не только каждому, составляющему её, индивидууму, но и также пытающемуся как-то организовать эту толпу. Ещё небезызвестный Федя Ницшин однажды заметил: «В стадах нет ничего хорошего, даже если они бегут за тобой».

ФИНАЛ

Знакомясь с содержимым почтового ящика, не отходящий от телефона Чукча в двадцать второй раз после того, как бурый ягель на проплешине бугра Сиреневого песца тридцать зим заметало чистым, колючим снегом, с удовлетворением констатирует, что его ещё помнят люди, которым он нужен…