«УГОЛЬНЫЙ РЕЙС»

Военная служба – это вам не сплошные пышные парады, как иным представляется, да партсобрания с обязательным разбором несчётных кип персональных дел кандидатов в израильские эмигранты, – иногда случаются неприятности, надолго укладывающие людей в госпитальную койку…

Каждые два месяца, к тому времени вот уже более сорока лет, из Группы советских войск в Германии (ГСВГ) отправлялся военно-санитарный поезд (ВСП), вывозивший в Советский Союз соматических (раненых и травмированных) и психических больных из числа солдат, офицеров и гражданских служащих Группы, а также членов их семей, – для углублённого прохождения курса лечения в соответствующих медицинских учреждениях на территории СССР.

Схема ВСП, строго составленная из специальных вагонов немецких железных дорог (DR) западно-европейской колеи (1435 мм), всегда следовала до станции Брест, куда к её прибытию заблаговременно подавался военно-санитарный поезд советских железных дорог (колеи 1520 мм) для перегрузки в него раненых и больных.

Для сопровождения эвакуируемых в пути следования из числа врачей, медицинских сестёр и солдат охраны Беелицкого и Тойпицкого госпиталей формировалась команда ВСП.

В техническом отношении поезд обслуживался персоналом немецких железных дорог (10-12 человек).

Состав включал в себя штабной вагон для командования, охраны и обслуживающего персонала, советского и немецкого; вагон-котельную, вагон-электростанцию, вагон-операционную, вагон-продсклад, вагон-кухню, два вагона для психических (с зарешёченными дверьми и окнами) и пять-шесть вагонов для соматических больных.

Всякий раз, в соответствии с установленным порядком, за две недели до отправления ВСП я как полномочный представитель ГСВГ (в скором времени – ЗГВ) приезжал в Берлин на очередное координационное совещание с сотрудниками Министерства транспорта ГДР (вот-вот и уже – ФРГ). Здесь мы определяли дату и время подачи состава ВСП на станцию Беелиц для погрузки первой партии раненых и больных, а также порядок дальнейшего следования на станцию Тойпиц – за второй группой эвакуируемых. Одновременно нами разрабатывался и согласовывался по средствам связи с Министерством транспорта Польши график движения специфического состава по территории Германии и Польши – чтобы польские железнодорожники заранее наметили, какой поезд в своём графике снять, а его нитку заложить под ВСП, и чтобы все подразделения PKP (Польске колеёво панство, т. е. главное ведомство железных дорог Польши) пребывали бы в безотносительной готовности (держи карман шире!) к своевременному снабжению поезда водой, углём и к его техническому обслуживанию.
График распечатывался и передавался также нашей службе военных сообщений Северной группы войск (СГВ), дислоцировавшейся в Легнице.

Анализируя события многолетней давности, я с глубоким удовлетворением отмечаю, что в процессе совместной работы с немецкими специалистами у меня как профессионального железнодорожника никогда не возникало даже тени сомнения в высококачественной подготовке подвижного состава ВСП, в конструктивном совершенстве всех его жизнеобеспечивающих систем, в исключительной добросовестности каждого члена немецкого железнодорожного персонала. Многолетняя практика безупречной организации эксплуатации военно-санитарного поезда немецких железных дорог, ни разу не омрачённая какими бы то ни было взаимными претензиями, – лучшее подтверждение моим субъективным впечатлениям. При этом достойна глубокого уважения постоянная неудовлетворённость инженерно-технического персонала немецких железных дорог достигнутыми результатами в научно-изыскательской и рационализаторской работе.

Особенностью описываемой мною февральской 1989 года поездки стал факт комиссионного испытания новой совместной разработки немецких медиков и железнодорожников – съёмных носилок-лежаков типа KTG, повышенной комфортабельности, устанавливаемых на весь путь следования в вагонах для перевозимых больных.

Подумать только: мир, как гигантский синюшный фурункул раздувается, наливаясь гноем, желчью и немереной кровью грядущих так называемых демократических реформ по-американски, а граждане Германской Демократической республики всё равно остаются верны своим созидательным принципам! Спешу предвосхитить ехидство отдельных лиц, всякое очередное кровавое злодеяние США встречающих с французским прононсом грассированными воплями «Браво!», – я приветствовал объединение двух Германий в единое государство. Но именно восточных немцев, этих подвижников-бессребренников, правители будущей объединённой Германии, инфицированные СШАнскими бациллами бабуиновой «демократии», вскоре отнесут к категории людей «второго сорта», грубо ограничат в человеческих правах и станут презрительно называть – «весси»…

Кроме меня, в состав комиссии входили два представителя Министерства транспорта ГДР – Карл-Хайнц Каден и Андреас Клозе, а также офицер медицинской службы ГСВГ подполковник Вдовин.

…Франкфурт – госграницу – под вечер проследовали графиком. Вагонные окна заиндевели – холодно как-то не по-европейски. Но в поезде тепло, даже жарко, – немец-кочегар расшуровал вагон-котельную на полную мощь: больным нужны особые условия температурного режима.
В Познани состав, как и было запланировано, напоили водой.
Всё вроде – по «сценарию»…

Когда ВСП загромыхал по стрелочным улицам станции Варшава, стояла глубокая морозная ночь.
В купе – полумрак. Медик Саша Вдовин дремлет. Какие-то неясные, гнусные, предчувствия томят грудь. Смотрю на часы, поднимаюсь, начинаю натягивать шинель. Оторвав голову от подушки, Вдовин спрашивает: «Ты куда?». – «Варшава. Здесь берём уголь, спи», – отвечаю. – «Погоди, и я с тобой!», – вскакивает подполковник. – «Ты лучше ступай, наших больных проверь», – говорю ему.
Выхожу в коридор. Из соседнего купе выглядывают Карл-Хайнц и Андреас. Они тоже одеты по полной форме – в парадных тёмно-синих шинелях.

Спрыгиваем на мёрзлую польскую землю – ни души.
Нет, конечно же, станция живёт: ярко горят огни, перемигиваются светофоры, катаются маневровые локомотивы, бродят осмотрщики подвижного состава, где-то с тяжёлым грохотом и звоном буферных тарелок соединяются отцепы, щёлкают и громыхают динамики громкоговорящей станционной связи…
Ни души – по наши души.
Ни какого-нибудь тебе составителя захудалого, ни, тем более, погранца, этакого прикордонника незалэжного. Вот – цена тупому чванству и пустобрёхству о высочайшем уровне пограничного контроля: когда следуешь через Польшу обычным пассажирским поездом, на каждой станции строго насупившиеся янеки и гуслики в конфедератках (шапочки такие, как носили московские таксисты в 50-е годы прошлого века) и с АКМами бдительно следят, чтобы ни одна дверь в поезде даже не приоткрылась бы – у тебя же нет польской визы. А тут – гуляй не хочу!
А ну как наш ВСП – вовсе даже и не ВСП, а этакий «конь троянский», и мы привезли в опломбированном вагоне, как это по-мэрыканськи, киллера для «верного ленинца, ортодоксального коммуниста» Квасьневского? И за время « круговой станционной обездушенности» киллер уже успел распломбироваться и растворился в морозной варшавской мгле…

Стоим минут десять. Пятнадцать. Я уже высосал две «беломорины». Карл-Хайнц – одну «Ювель».
Совещаемся. Принимаем решение нарушить государственную границу Польши: Карл-Хайнц идёт к дежурному по станции, Андреас – на топливный склад, Вдовин – к больным, а я – в советскую военную комендатуру…
Через стекло видно, как дежурный старший лейтенант на повышенных тонах общается с кем-то по телефону. Подходя, прислушиваюсь – понимаю: с маневровым диспетчером. Старлей пытается вырвать у «отважного польского партизана» признание, почему саботируется снабжение углём поезда (да ещё какого поезда – с лежачими больными!), о прибытии которого всё самое высшее железнодорожное руководство Польши было уведомлено, устно и письменно, ещё за две недели до события.
Представляемся друг другу. Я отправляю старшего лейтенанта Олега Темирбулатова увещевать маневрового – наяву, а сам лечу на топливный склад. Пробегая мимо ВСП, отмечаю, что немецкая бригада в полном составе столпилась около вагона-котельной.

Вот и склад. Ещё издалека вижу, как под тусклым фонарём Андреас трясёт за грудки какого-то мужичка. «Андреас! – кричу, – вас ист дас?». Он отпускает мужичка – тот стремительно исчезает в темноте. Андреас только и может что повторять «Мищя, Мищя…» и показывать дрожащей рукой в сторону угольного бункера.
От быстрой рыси очки мои запотели. Я протираю их перчаткой, надеваю, смотрю на бункер – и мне тут же хочется броситься в погоню за скрывшимся мужичком, догнать его и живьём похоронить в огромной куче угля, высящейся прямо на колее, расположенной под стальным бункером. Регулирующие выпуск угля затворы и питатели – открыты. Бункер – пуст.
Всё! Вагон-котельную подать под погрузку – невозможно. Разве что только на соседний путь. А как грузить? Вагон загружается сверху. Что – лопатами подбрасывать уголёк? Так и до весны не управишься. Ни тебе грейфера, ни – ленточного конвейера. Нет, они есть, вот они, родимые. Но – мёртвые. Куда подевались служилые люди с этого недвижимого железнодорожного «Летучего голландца»?
Что это: случайность? Халатность? Провокация? Диверсия?..
А где работники склада?
Где хоть кто-нибудь?

К складу подтягиваются ребята из немецкой бригады. С ними – начальник ВСП, полковник-медик, и Саша Вдовин.
Полковник говорит, что температура в вагонах незаметно начинает понижаться, а наш кочегар не испытывает большого оптимизма.
А часы-то – тикают! Хрен бы с ним, что весь график поломаем, главное – не поморозить раненых и больных.
Карл-Хайнца и старлея пока нет. В ожидании их хожу по путям туда-сюда, курю папиросу за папиросой, перемалывая в уме варианты погрузки.
На соседнем с бункером пути, чуть поодаль, стоят три полувагона – как это я их раньше не заметил! Забираюсь наверх – полные угля! Зову кочегара. На ломаных языках и гораздо более красноречивых жестах приходим к согласию, что, если протянуть полувагоны за бункер, то свободно можно поставить вагон-котельную на бункерный путь, не доезжая до выросшей на пути угольной горы, и, наладив конвейер, начать погрузку угля по схеме «вагон-вагон».
Но не руками же толкать вагоны…

А тут невдалеке, через два-три пути, останавливается маневровый локомотив. И стоит, негромко рокоча дизелями.
Искушение непреодолимо…
Думаю ещё секунды три – и начинаю действовать, как робот, автоматически, неимоверными усилиями заставляя себя не заглядывать в будущее дальше чем на ближайшие пятнадцать-двадцать минут. Иначе утрачу решимость.
Взбираюсь на локомотив, прохожу в кабину. Машинист – один. Смотрит с удивлением. Показываю рукой на переговорное устройство, говорю: «Связь с диспетчером». Он утвердительно кивает. К счастью, старлей Темирбулатов ещё там. Не узнавая своего голоса, командую ему: «Олег, крутись, как хочешь, хоть задуши маневрового, но немедленно делайте мне маршрут к нашему составу максимум в два холостых полурейса – будем вырабатывать котельную. Я – на третьем по счёту пути от топливного склада». – «Есть, товарищ майор!», решительно отвечает горячий осетин.
Жестом показываю машинисту на пульт и вперёд – поехали! Он мотает головой – нет! Но мою бесшабашность уже сорвало с тормозов самосохранения. Эх, была не была! – краном машиниста отпускаю и локомотивные тормоза. Хватаюсь за ручку контроллера (зря меня что ли учили?!), начинаю медленно набирать позиции. Одновременно кричу маневровому: «Открывай, мы уже едем!». Впрочем, он и сам это видит на светящейся схеме станции. Светофор ещё закрыт, но я неистребимо убеждён, что вот сейчас, через мгновение, увижу его разрешающее показание.
Правда, через мгновение я чувствую, как сзади, с воплем «Пся крев!», меня начинает хватать за плечи и оттаскивать от приборов управления пшек-машинист. Лично к нему я не испытываю ни малейшей неприязни (тем более что, по большому счёту, он исполняет свой долг), но в данный момент он мешает мне исполнять – мой долг. А взывать к его благородным человеческим чувствам, рассказывая о замерзающих людях, – у меня нет времени.
Ни секунды.
Тем более что впереди загорается разрешающий сигнал светофора, – значит, уговорил Олежек маневрового.
Или придушил…
Что ж, если сядем, то – вместе.
Пшек подбирается к горлу. Разворачиваюсь – и своим излюбленным резким левым свингом выбрасываю разбушевавшегося было ляха через открытую дверь на улицу, к силовой установке.
«Давненько не брал я в руки шашек», но лях, чувствуется, знатно потрясён – нокаут. Да и рука у меня что-то заныла…
Миную стрелку, сбавляю скорость, медленно тащусь ещё с два десятка метров, останавливаюсь, гляжу назад: где там светофор, ведущий меня прямо к хвостовому вагону-котельной?
Из динамика доносятся возбуждённые голоса старлея Темирбулатова, Карл-Хайнца и ещё чьё-то пришепётывание. Кажется, до чего-то договорились…
Диспетчер что-то говорит нам (ему ведь пока неведомо, что на локомотиве смена власти), а Олег (тот, наоборот, словно видит всё) переводит мне диспетчерские указания.
Вижу сигнал. Едем прямо к ВСП.
Очухавшийся машинист вновь возникает в дверном проёме. По лицу видно – настроен решительно. Упорный парень, молодец! Улыбаюсь ему дружелюбно, насколько это возможно, и показываю на переговорное устройство: мол, слушай внимательно. Затем демонстративно уступаю ему место у панели управления. Он перебрасывается двумя-тремя фразами с диспетчером, и мы продолжаем двигаться в сторону ВСП.
С локомотивом дело идёт веселей. Вагон-котельную мы вырабатываем из состава, привозим к бункеру, на соседнем пути подтаскиваем полувагоны с углём. Откуда-то возникает мужичок, которого не дотрепал Андреас, налаживает конвейер, – не диверсант, значит. Ребята из немецкой бригады забираются на кучу в полувагоне и начинают совковыми лопатами бросать уголь на ленту. Работа кипит. Что особенно поражает меня: морозной ночью, на самой верхушке угольной кучи стоят и лихо помахивают лопатами два высокопоставленных представителя Министерства транспорта ГДР (будущие «весси») – Карл-Хайнц Каден и Андреас Клозе.
В парадных тёмно-синих шинелях…
Мне становится неудобно, я скидываю шинель (у нас-то она, парадная, была светло-серого, стального цвета – только и грузить уголь) и тоже вскарабкиваюсь на полувагон. Немцы дружно начинают прогонять меня: мол, простудишься, Мищя, – они ведь не знают, что я – «морж». А европейский мороз – разве это мороз? Тем более, машешь лопатой – от тебя пар валит.