Часть третья

Жизнеописательная

Странно! Но по прошествии четырех десятилетий именно этот юношеский мой образ (смотри фото), несмотря на графическое искажение (асимметрию глаз), мне особенно симпатичен и притягателен. Вы спросите: «Почему?» Наверное, потому, что здесь я обликом – в так и непoнятого мной по своим устремлениями отца, Михаила Игнатьевича, – такого же загадочного моего деда Игната Макаровича, образа которого я совсем не знаю, ибо портреты его (если таковые могли быть) не сохранились. А, может быть, в прадеда Мишу (Чижикова), отца моей бабушки, которого я хорошо помню?

Чтобы глубже выявить истоки, разобраться в преемственности, а заодно исполнить сыновний долг перед ними и отеческий перед своими сыновьями и внуками, в следующих 4-х главах расскажу я о наших мужчинах. То есть о тех, кто передал один другому, и также мне, а через меня последующим поколениям, дух рода нашего, рода Чуликановского. Но прежде мне хотелось бы остановиться на происхождении самой фамилии – Ч у л и к а н о в. Думается, для автобиографического сочинения этот вопрос является основополагающим.

Моя фамилия

Для того, чтобы показать сложность изучения и составления генеалогического* древа в крестьянской среде, проведу краткий исторический экскурс* в происхождение фамилий на Руси. Само слово «фамилия» ввел в русский язык царь Петр I , в годы правления которого проводились более или менее регулярные переписи городского населения. Хотя первые русские фамилии (князей и именитых людей) встречаются в документах Х V века.

Служилые, вольные, посадские и волостные люди, начиная с первой половины XVII века, помимо имени и отчества имели и прозвища. А устойчивое фиксирование всех трех компонентов* полного наименования жителей городов России (фамилии, имени и отчества и пока только в них) впервые наблюдается лишь с начала XVIII века.

Низшее же сословие (особенно сельское) оставалось без фамилий вплоть до отмены крепостного права (1861 г.). Оно обходилось неким ее подобием, образованным от имени отца, например, «Иван Петров сын», или связывалось с прозвищами, которые закреплялись за людьми в связи с внешностью, родом занятий, манерами поведения, схожими, в частности, с поведением животных, птиц, насекомых и так далее. Всего многообразия источников, связанных с происхождением русских фамилий, и не перечислить…

Много раз я задавал себе вопрос о тайне происхождения нашей родовой фамилии. Досадовал, когда ее искажали. Уж, как ни писали, как ни говорили: Чулюканов, Чилюканов, Челюканов, Чулюкин, Чуликов и проч. И в деревне до сего дня называют – Ч и ликановы. Немудрено это, ибо столетие назад в Рязани была даже – Чиликанова улица. О ней, в частности, довольно подробно рассказывает в своем труде «Переяславль Рязанский» историк-краевед Д.Д.Солодовников (1872-1944). Впервые вышедшая из печати в 1918 году, эта работа включена в недавно изданный сборник 56 , посвященный 900-летию Рязани.

В «Рязанской энциклопедии» (т 3, с. 507) приведена статья А.А. Лепко о Челиканове Константине Николаевиче (1930-1979), враче-гигиенисте, докторе медицинских наук, декане, заведующим кафедры Рязанского медицинского института, председателе Рязанского отделения Всесоюзного общества санитарных врачей.

Недоброжелатели в детстве дразнили неприятным словом «Чулюка»; а друзья иногда даже шаржировали* – Чили-пики. Когда мне приходится кому-то доводить ее правильное написание, я каждый раз после произношения фамилии добавляю: Ч айка- У льяна (чтобы в слоге Чу не ставили букву ю ). И не однажды (особенно в молодости) сетовал: мама в девичестве – Матросова, бабушка – Чижикова, да и у друзей нормальные фамилии, а наша…

Неоднократно размышлял я и о каком-то странном сочетании слогов: Чу-ли-ка-нов и двух корнях, его составляющих: Чули-канов. До поры до времени не находил ответа. Хотя некоторые предположения были. Одно из них увязывалось с татаро-монгольским игом. На эту связь прямо указывают название близлежащих деревень Татаркино, Чернобаево, которые в этом отношении говорят сами за себя. Есть в Нашем Крае и фамилии, которые имеют корневую основу слов татарского языка. Что тоже достаточно красноречиво свидетельствует в пользу данной версии. А коль вспомнишь одно из шутливых выражений нашего выдающегося историка В.О.Ключевского, говорившего: «Потри лицо русского – увидишь татарина», то и рассуждать на эту тему больше не хочется. То есть проблема влияния этой нации на прозвища наших предков, переросшие в фамилии, становится почти решенной.

Проводил такую параллель и я, выделяя в слове Чуликанов корень кан , который, видоизменившись от первоначального хан, мог утвердиться и в русском языке. Но данная зависимость требовала проведения при моей подготовке недоступных исследований, основывающихся на глубоких знаниях специально-исторических и лингвистических* дисциплин. Возникали и другие варианты. Долго я искал, сомневался… Пока не подступился к непосредственному углублению в «татарскую» тему. Однажды взялся читать исторический роман замечательного писателя Владимира Степановича Возовикова (1937–1990) «Поле Куликово». Естественно, есть в нем и описание событий, связанных с подготовкой к Куликовской битве, происходивших в июле-августе 1380 года (сама битва, как известно, состоялась в следующем месяце, 8 сентября).

Так вот, в середине пятой главы (на странице 182) этого романа, изданного в 1982 году издательством «Современник», наконец-то, встречаю слово-открытие, ставшее основой для разработки наиболее удовлетворительной версии.

Сейчас же я приведу фрагмент, где накануне выхода отряда бойцов одного из селений для вступления в Коломенское ополчение происходит встреча героя романа (и Куликовской битвы) с любимой девушкой и где живописуется среднерусская природа. Согласитесь ли вы со мной, не знаю; но, давайте прочтем:

« …Юрко перемахнул грядки капусты, лука и репы, продрался сквозь густой малинник на задах огорода, перелез березовый частокол, крадучись направился к темной стенке конопли за соседской банькой, стал под черемуховый куст, тая дыхание, прислушался. В траве звонко трещали ночные кузнечики, от баньки им отзывался грустный сверчок-чюлюкан [к сведению читателя: буква ю в древнерусском алфавите не существовала], бесшумно пикировали летучие мыши, едва задевая ветви черемухи. Крепкий дурманный запах конопли кружил голову, было душно, как перед дождем, а небо ясное, темно-синее, глубокое до жути. Еще заря не сгорела, но звезды высыпали крупные, трепетные, словно в праздничном соборе; одна, кровавого цвета, казалось, висела над самым лесом, и узкий месяц, похожий на татарскую кривую саблю, отражал ее недобрый блеск… » .

Так вот, думаю, в чем…, вернее, в ком дело – в сверчке!

И я полез в словари и энциклопедии. А там, ни в одном, даже в «Полном церковно-славянском словаре», составленном Григорием Дьяченко (М., 1900 г.), в который включена вся древнерусская лексика*, слова «чюлюкан» – и в помине нет. Пытался заглядывать даже в самую глубокую древность, к примеру, в «Старославянский словарь (по рукописям X - XI веков)», под редакцией Р.М.Цейтлиной (М., 1994 г.), но и там оно отсутствует.

Зато в «Толковом словаре живого великорусского языка» В. И. Даля встречается устаревшее название сверчка – «цирюкан», которое уже говорит о многом. В связи с этим, пришлось мне после этого услышать даже фамилию «Цирюканов», принадлежащую, как оказалось, тоже рязанцу. Продолжая активные поиски, заглядывал я в картотеки Российской государственной библиотеки (книжную и диссертационную). И в них моей фамилии нет – ни среди авторов книг, ни среди ученых-диссертантов… Кроме того, за многолетнее мое «сидение» во время библиографических разысканий просмотрел я (говорю без хвастовства) сотни тысяч книг, научных и иных сборников, еще больше журналов а, тем более, газет – и ни разу не встретил такой фамилии!

Тогда, думаю, надо найти самого автора романа – В.С.Возовикова. Уж он-то наверняка расскажет, в каком источнике обнаружил бытовавшее в русском языке шесть столетий назад название сверчка и, вероятно, понравившееся ему, как автору. Стал искать его адрес, телефон, подключил друзей-журналистов. Однако поиски мои оказались запоздалыми. Мне сообщили, что писатель умер. И вопрос об источнике, подтверждающем самую убедительную, по моему мнению, версию происхождения фамилии Чуликанов для меня так и остался нерешенным…

И уж проблемной, что вполне очевидно, является зависимость происхождения прозвища от наличия каких-то черт характера, привычек, наклонностей. Или способностей, к примеру, имитировать звуки, которыми, может быть, «отличались» мои древние предки. Хотя фантазировать, сравнивая себя, близких и даже дальних родственников с надоедливостью или неугомонностью этого «докучливого» или «грустного» (как у В.С.Возовикова) насекомого, можно бесконечно.

Впрочем, совсем недавно (когда мое сочинение находилось на этапе завершения) мои сыновья, увлеченные «Интернетом»*, поразили меня своими открытиями. Они обнаружили немало источников, где указана наша фамилия, а также имеются слова, которые прямо или косвенно могут быть связаны с ее происхождением.

Расскажу о самых интересных.

Например, фрагмент из сайта (адреса) – http ://www. childfest . ru / good /58/02/02. htm , в котором приводимый ниже текст находится на 9-й странице:

«Происхождение названий притоков Енисея.

Катанга (Подкаменная Тунгуска). Река на западе Восточной Сибири, правый приток Енисея.

В Х VII веке русские землепроходцы дали этой реке имя Средняя Тунгуска, где Тунгуска – от этнонима* тунгусы (современные эвенки), а определение позволило отличить эту реку от двух других Тунгусок – Нижней и Верхней. Со временем Средняя Тунгуска стала называться Подкаменная Тунгуска, так как она впадает в Енисей «под камнем», то есть ниже Енисейского кряжа, называемого просто Камень .

Известно также местное название Катанги: Чуликан , где чу – предположительно древнетюркское « река », а кан – эвенкийский суффикс уменьшительности, то есть Енисей и Тунгуска – это « река » и « меньшая река ».

От себя по данному тексту добавлю два замечания.

1). В Большой советской энциклопедии (3-е издание, т.20, стр.122), в статье «Подкаменная Тунгуска» сказано, что местными жителями река называется – Чул а кан.

2). Один из самых известных советских исторических романистов Вячеслав Яковлевич Шишков (1873-1945) свой знаменитый роман (по утверждению некоторых литературоведов) озаглавил по имени реки Подкаменная Тунгуска , которая в простонародье еще называется – Угрюм-река ».

И в других сайтах ими было обнаружено даже несколько адресатов с нашей фамилией, в том числе, в Москве – ( http :// phones . trolick . ru / moskow / indeks . cfm , http :// phones . trolick . ru / mosko w 2000 ), в Новосибирске – ( http :// ftp . saa . ru / indeks . php ? part = elements & num = akfkig ) и Ярославле – ( http:// www . fntey . yaroslavl . ru / ).

И это выловлено лишь в ничтожной части информации, заложенной во «Всемирную паутину», которой иногда именуется «Интернет». А если охватить эту «сеть» шире?!

Таким образом, в негласном соревновании с современными достижениями науки и техники я, как библиограф, вынужден признать себя «положенным на обе лопатки»…

Наши мужчины

Отец мой, Михаил Игнатьевич (1919–1992) , родился третьим сыном и оказался сыном единственным. Двое до него, оба названных Федорами, умерли в младенчестве. После отца жена Игната Макаровича, моя бабушка Анастасия Михайловна (1899–1993), родила семь дочерей: Марию (1925), Анну (1927), Любовь (1929), Екатерину (1933), Клавдию (1936), Татьяну (1939) и последнюю, Раису (1941), с которой я в молодости ходил даже на танцы.

Ввиду большой нужды отец был рано приобщен к крестьянскому труду, а также к плотницкому делу. В отрочестве его удалось пристроить в Москву, в ремесленное училище, чтобы он лучше овладел мастерством плотника. Так что до армии он жил и работал в Москве, в районе Сокольники, о которых часто нам, детям, рассказывал. И доныне помню его любимую плясовую частушку, часто распеваемую им на различных празднествах: «По Сокольникам ходил, / Брюки с напуском носил. / У молоденькой девчонки / На трамвай я попросил…». Мама, вспоминаю, услышав слово «Сокольники», всегда стыдливо старалась прикрыть ему рот рукой, так как последняя строка этой частушки фривольная* (я ее немного изменил).

Призванный в армию, отец несколько лет служил в Монголии, о которой у него тоже осталось много впечатлений. Некоторые его рассказы сохранились в моей памяти до сих пор. Рубли, к примеру, он долго называл по-монгольски «тугриками». В конце 1942 года его направили на Северо-западный фронт, где он занимался подвозом боеприпасов на передовую. Удивительная параллель: ровно через четверть века я, его сын, начал свою службу в войсках тоже в роте, которая предназначалась для подвоза боеприпасов, но только не гужевым, а автомобильным транспортом.

В боях под Старой Руссой* отец получил тяжелое ранение в правую ногу, которую ему ампутировали чуть ниже колена. Ходил он на деревянном протезе (им же самим изготовленном). Приехав из госпиталя, женился на моей маме, Анне Степановне, в девичестве – Матросовой. В Москву с молодой женой возвращаться не захотел: голодно там было, да и хлопотно. До призыва в армию отец жил в общежитии, и вопрос с жильем для молодой семейной пары мог стать непреодолимым.

Дед по отцу, Игнат Макарович, в молодости жил на «Аксеновом Конце» (Центральная, между домами 12 и 14), примерно там, где сейчас находится здание бывшего детского сада. В спутницы жизни он присмотрел невысокую, но ладную и работящую девушку, Настю.

Она жила на взгорье противоположной стороны того же оврага, но в соседнем селении Татаркино. На улице, которая со стародавних времен и до сего дня имеет своеобразное название – «Плечо».

По отношению к деревне Татаркино мужчины нашего рода имели давние пристрастия, которые прослеживаются сквозь многие биографические параллели. Некоторые из них я здесь приведу.

Мог ли мой дед, Игнат Макарович, в свое время представить себе, что:

– Я, его внук, спустя 50 лет направлю в сторону этой же деревни свои взоры и стопы? Впрочем, как и многие мои молодые друзья-мелекшинцы.

– Мой брат Анатолий женится на Валентине Тютвиной, на татаркинской девушке, как и дед Игнат.

– В начале следующего, ХХ I века я напишу стихотворение «Сиреневая грусть», которое будет опубликовано в районной газете «Старожиловские просторы» (за 22 мая 2002 года). И в нем будут такие строки: «…Я деревни родной не обижу, / Коль скажу откровенно, как есть: / Мелекшинским – Татаркино ближе, / Там подружек-красавиц не счесть…». Полный (авторский) вариант «Сиреневой грусти»* я привожу в примечании.

Приятна мне и такая (вполне возможная) биографическая параллель:

– Может быть, и в его молодые годы уже существовала плясовая частушка, которая спустя полвека исполнялась под гармошку и нами: «Чтоб в Татаркино и ттить(!) – / На бугор – лезти, / Чтоб татаркинских люб ить – / Нужно много чести…».

Жену свою, Настасью, Игнат боготворил. Безумно любил детишек. Жили они дружно и вместе с подрастающими детьми помаленьку крестьянствовали. Нередко, особенно в межсезонье, в поисках дополнительного заработка, глава семьи уходил из деревни в отхожий промысел. Он был мастером в долевой пильщине, то есть в продольной распилке бревен на доски и брусья. Непростое и трудоемкое это дело требовало большой физической силы и мастерства. Остановлюсь подробнее на этой, ныне забытой профессии.

На сооруженные кoзлы (высотой в полтора-два человеческих роста) поднимается и закрепляется бревно. Два пильщика, верховой и низовой, с помощью двухметровой пилы в вертикальном ее положении осуществляют распилку бревна по длине. При этом низовой пильщик находится в особо сложных условиях. Его глаза должны следить за движением пилы по строго горизонтальной линии, отмеченной углем на бревне, а напряженный снизу вверх взгляд постоянно должен быть направлен на падающие опилки. Усилия плечевых мышц и неестественный изгиб шейных позвонков (из-за постоянно запрокинутой головы) в этом положении требуют от него большой выносливости.

С утра до позднего вечера, ежедневно в течение нескольких недель, а иногда и месяцев, длилась распилка. Далеко не каждый выдерживал такую нагрузку. По рассказам отца, крепко сложенный, физически сильный и выносливый, Игнат Макарович всегда работал только внизу.

В детстве я сам часами наблюдал за работой пильщиков. Вспоминаются мне и рассказы дяди Яши Матросова, не родственника, а нашего соседа по Трихановке (Речная, 55) о лучших мастерах лесопиления нашей деревни. Кстати, несмотря на очень серьезные ранения, полученные им на фронте, он сам был первоклассным низовым пильщиком. Дядя Яша, вспоминая, бывало, восклицал: «На что уж пильщики-ухряки (жители села Ухорского) были известны в самой Москве – куда им до наших, мелекшинских!..»

Семья росла; жили бедновато, но концы с концами сводили. До тех пор, пока не грянула война. Время наступило суровое и, несмотря на наличие в семье шестерых несовершеннолетних детей и стенания перед властями бабушки, находящейся на сносях, в самом начале войны Игната Макаровича направили на фронт.

А Анастасия Михайловна осталась со своими цветиками-семицветиками одна…

Целый год Игнат Макарович воевал; все вроде бы обходилось. Часто писал письма, жалея свою любимую Настю, просил обнять за него девочек. Спрашивал, как растет младшенькая Раенька; сожалел, что он так и не дождался ее появления на свет, не смог ее увидеть. Переживал: не на фронте ли сын, Михаил, учатся ли старшие дочки…

Но поздней осенью 1942-го пришла беда: Игнат Макарович погиб.

В письме, присланном Анастасии Михайловне одним из его друзей, сообщалось, что находился он в передовом охранении. Вражеский артиллерийский снаряд, упавший поблизости, разорвал его тело в клочья.

А на бабушкину семью с неумолимой беспощадностью стали надвигаться голод, холод, гибель…

Мои милые тетушки, видя во мне некоего историка-исследователя, не раз просили разыскать фотографию деда. Я делал запросы, хотя знал, что, к примеру, в архиве Министерства Обороны фотографии хранятся только в личных делах офицеров, а мой дед был лишь рядовым бойцом. Мне всюду отвечали отказом. Хотя розыски мои в этом направлении продолжаются.

Но кое-что все-таки обнаружить удалось. Просматривал я как-то нашу районную газету и вижу: с конца апреля 1990 года «Заря» начала печатать списки воинов-старожиловцев, погибших в Великой Отечественной войне. То есть местные краеведы занялись сбором материалов для «Книги Памяти». И, надеясь на помощь со стороны заинтересованных родственников в получении информации, публиковали алфавитные списки. Изучал я их очень внимательно, видимо, поэтому мне повезло. В предпоследнем, одиннадцатом выпуске, вышедшем в номере за 12 июля (фамилии там начинались на буквы от «Ф» до «Ш»), наконец, прочитал:

Красноармеец ЧУЛЮКАНОВ ИГНАТ МАКАРОВИЧ, убит 13 октября 1942 года.

«…Его зарыли в шар земной. А был он лишь солдат…» – так сказал и о таких, как мой дед, поэт-фронтовик Сергей Орлов (1921-1977).

Позже, по моей просьбе, военный комиссар Старожиловского района подполковник Агеев Игорь Николаевич прислал в мой адрес копию «Похоронки», извещающей мою бабушку о гибели мужа. Привожу добуквенный ее текст :

« Извещение. Ваш муж, Чулюканов Игнат Макарович, уроженец Рязанской обл., Старожиловского района, Медеишинского с/с, д. Малекино в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит 13.10.1942г. Похоронен в п. Зап. Советский в Малгобежном районе Орджоникидзевского края * .

Командир части – подпись; Военный комиссар – подпись. [Подписи неразборчивы.]»

Вечная слава тебе, дорогой наш, Игнат Макарович! Сородичи из нашего и следующих за нами поколений всегда будут помнить о тебе.

Павшие за Отечество – не умирают. Они – не мертвые, ибо живые благоговейно воскрешают их…

Прадеда своего, Мишу (Чижикова) я помню хорошо. Родился он в одном году с Лениным (1870), много лет жил с семьей на Пинхаре. Дожил до глубокой старости и умер в начале 60-х годов. Некоторое время, будучи уже физически немощным, жил у нас, в семье своего внука, моего отца. Остался он в моей памяти довольно высоким, широкой кости, худощавым стариком, интересным рассказчиком и неунывающим человеком. Путешествуя пешком по ближним и отдаленным местам средней Руси, он много чего перевидал, ибо тоже занимаясь отхожим промыслом, плотничал. С двенадцати лет пристроил к этому делу (о чем я упоминал) и внука, Михаила, моего отца.

И опять повторюсь: как только услышу поговорку «Рязань косопузая», передо мной сразу же встает образ моего и древнего, и недавнего сородича, работного человека, с вечным топором, подоткнутым под верхний поясной ремень (от чего тело в поясной его части перекашивалось и казалось «косопузым»). Возникает тогда чувство удовлетворения: не бездельем между крестьянскими хлопотами занимались мои предки-мужчины, а очень полезным делом: они строили.

Часто вспоминаются рассказы прадеда Миши о революции, о Гражданской войне и годах коллективизации. С усмешками и большой долей иронии повествовал он о том, как однажды, собравшись всей Столпянской волостью, гурьбой пошли мужики в Рязань, жаловаться на советскую власть. Шли, чтобы рассказать (добрым в их представлении) правителям о бесчинствах большевистских комиссаров, порушивших патриархальную жизнь, убивших царя, выступающих против православной веры.

Куда там… За Столпцами, перед Соболевым, встретил их красноармейский отряд и в одночасье рассеял огнем из пулеметов. А потом наступило время репрессий. Дошло, как я уже писал, до расстрелов, но прадеда Мишу спас глухой лес…

Не могу не сказать несколько слов о еще одном представителе нашего рода по мужской линии, правда, непрямого родства. О Сергее Ивановиче Чуликанове. Я его помню, когда он уже отошел от общественных дел, обустраивая свой дом, находящийся почти на краю деревни (метрах в 150 от бабушкиного, Школьная, 72), и занимался, в основном, домашним хозяйством.

Крупного телосложения, большеголовый, внешне весь какой-то представительный, даже массивный, – он всем своим видом и, вероятно, немалой физической силой (тоже был неплохим плотником) как бы олицетворял собой советскую власть. И, будучи старым коммунистом, властвовал: сначала был секретарем сельсовета, потом председателем нашего колхоза.

Моему дедушке, Игнату Макаровичу, он приходился двоюродным братом. Но в его судьбе и судьбе всей нашей семьи сыграл неблаговидную, а если точнее выразиться, – зловещую роль. Не внял мольбам находящейся в положении Анастасии Михайловны об отсрочке призыва в армию мужа, несущего ответственность перед женой, семьей, страной и самим Всевышним за жизнь и здоровье шести малолетних детей, а также будущего ребенка, рождение которого ждали со дня на день. Тогдашнее законодательство позволяло это сделать, но не внял… Да, Бог ему судья!

Матросовы

Так сложилось, что я практически ничего не могу рассказать о предках по линии моей мамы, Анны Степановны (23. I .1913 г. – 28. I .2002 г.). В Гражданскую войну семья жила в страшной бедности, и ее, 8-летнюю, отвезли в деревню под Подольск. Как она говорила: «К хозяину, ухаживать за его детьми и быть в доме прислугой». Вспоминала потом, как таскала ведра с водой из речки за полкилометра от дома. Ужас!

Потом она была «торфушкой»*, где научилась шить. Вернувшись в деревню, работала в столпянской швейной артели «Вперед». Выйдя замуж за инвалида, с превеликим трудом и терпением научила шить и мужа. Человека, всей своей предыдущей жизнью не подготовленного к такому многотерпеливому и высококвалифицированному ремеслу. Ведь кроме плотничного инструмента отец никакого другого в руках не держал! Впоследствии швейное дело им очень помогло растить нас, четверых. Правда, младшая, Валентина, родилась уже в более или менее благодатное время (1955 г.).

Дед по матери, Степан, говорят, был буянливым человеком, и ему однажды кто-то «…в пьяной драке саданул под сердце финский нож!»

Сведений о бабушке по линии мамы у меня никаких нет. Чем она отличалась и какова была умом и характером, один Бог теперь ведает. Могу только предположить, что это была спокойная, уравновешенная и терпеливая женщина-мать, отличавшаяся незлобивостью, скромностью и природным умом, что и передалось моей маме.

Была у мамы единственная сестра, на несколько лет старше ее: Мария Степановна (по мужу Малявина). Очень своеобразным обладала она характером! Еще в девичестве стала страстной богомолкой, за что ей дали прозвище «Машка-монашка». Замуж ее выдали чуть ли не силой. Веру в Бога она сохранила до конца жизни и любую беседу переводила в русло морализаторско-религиозной ортодоксии*. То есть осуждала всех и вся за нарушение Божьих заповедей...

Вместе с тем – не смогла обучить и воспитать своего единственного сына, Виктора, родившегося в 1933 году. Сразу же после окончания 1-го класса он заявил матери, что учиться больше не хочет; будет ухаживать за колхозными лошадьми. Я хорошо помню фразу, которую она сказала ему в ответ: «Че жа, Витькя, ступай на канюшню, не всем жа ученым быть!» Об этом случае нам рассказывала мама.

Чердачный житель

Начну издалека. В начале прошлого века из-за большой рождаемости села и деревни на Рязанщине были страшно перенаселены. «Дом на доме стоял» и в каждом «семеро по лавкам лежат», а то и больше. К примеру, по данным источника 130 , в 1915 году в нашем Мелекшино в каждой избе проживало в среднем по 8 человек. Нелегко было, надо полагать, и Игнату Макаровичу с молодой женой иметь свой угол в многонаселенном доме. К тому времени отец Насти переселился из Татаркино в отдаленный лесной кордон Пинхарь. Жилось там и вольготнее и сытней: зверье, птица, ягоды, грибы; не было недостатка и в дровах для отопления. Плотничное дело тоже с руки, строительного материала: бери – не хочу. Но места – глухие, дремучие; молодым без привычки тяжело. Приглашал, не поехали.

Сначала жили на «Аксеновом конце», в семье Игната. А, поднакопив немного денег, купили небольшой деревянный домик-развалюху на Кагаловке (Школьная, между домами 51 и 53). Однако он оказался настолько ветхим, с худой крышей и плохо отапливаемый, что жить было невмоготу. Часто болели дети.

Год-другой спустя, в начале 30-х годов, Игнат и Настасья приобрели более добротный кирпичный дом. Стоял он на другом порядке этой же улицы, почти напротив (Школьная, 60). Он числился за колхозом и долго пустовал, так как его хозяин, по прозвищу «Конюй», был раскулачен и выслан, как говорили тогда, в «места, не столь отдаленные».

Вот этот-то дом служит верой и правдой всему нашему семейству три четверти века. Я люблю его с детства и, каждый раз, приезжая в деревню, обязательно в нем бываю. В последние годы живет в нем и содержит его в ухоженном состоянии глубоко уважаемая мной, добрейшая моя тетушка – Люба, Любовь Игнатьевна (в 1974 году, в трудную для моей семьи пору, она приютила нас в своей квартире, в Люберцах, под Москвой).

Вот в этом-то доме я родился и находясь под заботливой опекой молодых родителей, а также окружаемый бабушкиным девичником, провел свои первые месяцы жизни.

А теперь представьте себе: начало 1944 года; до конца войны еще ой, как далеко! Голод, холод, нищета. Михаил Чуликанов, мой будущий отец, с орденом Отечественной войны на груди, вернулся домой. Правда, инвалидом, но по тем временам это не было такой уж большою бедой. Почитай, полдеревни мужиков с войны вовсе не вернулось: сложили головы, кто где… А здесь: как-никак, а – живой! Да и те, что вернулись, друзья по несчастью: большинство тоже были искалечены. Так что, жизнь продолжалась: надо искать невесту, то есть – жену.

Нашли! Засиделась тут в девках одна, Нюшка Матросова. Хоть из бедной семьи, но красивая (правда, глаз с рождения подпорчен) и мастеровитая: швея в деревне известная. В Столпянской швейной артели «Вперед», где работала, тоже добрая молва впереди нее бежала. Да и самой тоже некуда деваться, за тридцать уже перевалило. Согласилась! Свадьбу сыграли без венчания и расписывания: так сойдет. Началась молодая совместная жизнь.

Но жизни-то нет! В семье, кроме молодоженов, мать и семеро девчат: старшей – девятнадцать, младшей – два с половиной годика. Даже угол отделить молодым никакой возможности не было. Главное, из избы-то некуда податься – ни пристроек, ни сараев... Кое-как зиму пережили, наступила весна. Потеплело и… выход нашелся как бы сам собой: дак, наверх, на чердак! Вроде бы и неудобно, ведь чердак-то для проживания в Нашем Крае – не в честu, не городская мансарда* какая-нибудь.

И обустройство для жилья примитивное: постланное сено, на нем – дерюги, в углу – постель. Интерьер* такой, что и гостей не пригласишь. Глянешь вверх – одна темнота: серая солома и больше – ничего… Ни слуховых окон, ни форточек. В железных крышах, да! – предусматривались, а соломенные испокон веков без них строились. Воздуха и так хватало! [Сожалею, что не спросил маму, вывешивала ли она для обозначения стен какие-нибудь занавески или нет…]

Вот так и прожили мои милые родители весну-лето-осень 1944-го. А вместе с ними первые дни своей жизни до наступления зимних холодов, жил и я. В общем, жили они, тужили… Пока не купили (правда, с большими долгами и мамиными девичьими накоплениями) у ее владельца, Левона Мешкова, жившего по соседству с бабушкой (Школьная, 56), маленькую деревянную хибарку на той же улице, но за школой, на противоположном от нее порядке. Случилось сие важнейшее в жизни молодой семьи событие за несколько недель до окончания уходящего года.

Раньше об этом чердачном житье-бытье с родителями в досознательном возрасте рассказывать я как-то стеснялся. Не поверят, засмеют. Да и не слышал я, чтобы в нашей деревне хоть кто-нибудь и когда-нибудь жил на чердаке. Но я-то жил на чердаке!

А это стеснение снял с меня опять-таки волшебник-словознатец В. И. Даль, сотворивший себе (и нам!) бессмертный памятник – «Словарь живого великорусского языка». Открыв в нем страницу, на которой расположено слово « чердак », читаем: «Чердак, простор от потолка или наката до кровли, подкровелье. Жилой покойчик, светелка под кровлею, вышка, теремок… Чердачный житель… Чердачное жилье...».

Ну, вот! Оказывается, быть чердачным жителем – состояние вполне естественное и совсем непредосудительное, наоборот – очень даже милое.

Из раннего

1951 год, 1 сентября, Мелекшино, Кагаловка, около десяти часов утра. В сени нашей маленькой деревянной избушки (Школьная, между домами 27 и 29, ныне на этом месте – пустырь) входит бабушка, Анастасия Михайловна (хотя, при взгляде с моего сегодняшнего возраста, какая она бабушка: ей всего-то пятьдесят; она ровесница века). Мы, трое внучат, занятые кто чем, радостными возгласами встречаем ее. Моей сестренке Нине – пять лет (р.1946г.), брату Толе (р.1948г.) – три годика. Отца дома нет, работает в колхозной плотницкой бригаде.

Бабушка . (Поочередно прижимая к себе и гладя по головке, дает каждому по прянику; потом обращается ко мне): А ты чё жа ня в школе?

Я . Мамка гаварить: ишшо рана, на следушшай год нада.

Бабушка . Как рана? Где мать? (Берет меня за руку.) Ну-к, пайдем са мной! (Решительно открывает дверь в избу, где мама сидит за машинкой; она – швея).

Нюшк, (маме), здраствуй! А и што эта у тибе малай дома сидить? Все рябяты в школе, а твой чё делаить?

Мама . (Встает с улыбкой): Здраствуй, мам! Да вить ишшо рана; гаварять с сями нада, а яму па метрики* ток шесть с палавинай нядавна была.

Бабушка . Как жа эт так, он жа у тибе в 44-м ражденай, кажись до Пакрава дня (до 14 октября). Значить яму пачти семь. Чё ж ты яво моришь? Ужли маво первава внука неучем хочишь аставить?

Я . (Бросаю тревожные взгляды то на маму, то на бабушку и пытаюсь осмыслить, кто из них прав и почему бабушка так сердита на маму).

Бабушка . (Наконец, обращается ко мне): Ну-к, Славик, пашли в школу!

Повела она меня. Благо, что домик наш находился метрах в двухстах от школы (ул. Школьная, между домами 38 и 40). Пришли. Кстати, уникальный факт: здание, построенное для сельского училища еще в 1914 году*, до сего дня ни разу не подверглось ни реконструкции, ни перепланировке помещений (классов). И служит своему предназначению до сих пор.

Входим в учительскую (она же – кабинет директора). Бабушкины вопросы повторились. Не помню уж, кто объяснял ей, может быть, даже ныне здравствующая Прасковья Федоровна Братанова* (Речная, 94), с которой я недавно, находящейся в добром здравии, пытался прояснить эту сцену, и сказала, что перед началом учебного года школа сверялась с данными в сельсовете. А там указана дата моего рождения – 2-го января 1945 года. Так что внуку, то есть мне, недостает почти полгода, поэтому принять меня не могут. Но тревожиться не надо: подрастет, повзрослеет и в следующем году пусть приходит...

А я, помнится, не знаю что делать: радоваться или огорчаться. Спросили меня, хочу ли я учиться? Ответил: «Ня знаю». А у самого – душа в пятках: как-то непривычно, незнакомо и даже страшно. И азбуку я не изучил. Родители впоследствии удивлялись моему стремлению к филологическому образованию; ведь говорить и то я начал с 4-х лет. Они даже опасались, как бы я вообще немым не остался. Какая там азбука…

По дороге домой бабушка твердила мне, чтобы я лучше готовился к школе и хорошо в ней учился: – Будишь многа и харашо учитца, станишь знаюшшим челавекам, бальшим начальникам будишь. Уважать тя, внучек, будуть…

Милая, милая ты моя бабуля! Дорогой мой человек! Это я ей из сегодня говорю. Вторую твою заповедь, если б захотел, смог бы исполнить. Хотя, вряд ли: никогда не было во мне устремлений – занимать высокие должности. А относительно первой – стремление к знаниям – можно сказать утвердительно. Правда, всю начальную половину жизни исполнял я ее довольно пассивно, зато другую – с должным усердием и старанием.

Может быть, именно с того памятного дня, дорогая моя наставница, запала в мое подсознание мысль о непрерывном образовании. Возник первоначальный импульс, активно проявивший себя в полной мере в твои, действительно старческие годы, а особливо после ухода тебя, моя незабвенная бабуля, Анастасия Михайловна, из этой жизни…

Труд школьника на селе

У большинства из нас, деревенских детишек, трудовые семестры начинались сразу же по окончании начальной школы (4-го класса). Сначала была пастьба колхозного стада или стада домашнего скота колхозников; после окончания семи классов, во время учебы в средней школе – работа прицепщиком на плуге (сеялке) или помощником комбайнера. Или, как сложилось у меня, – сенокос в составе мужской бригады, а после уборки сена в стога и выкашивания комбайнами зерновых на полях (ржи, пшеницы, овса и проч.) – скирдование соломы. Так что ни детства, ни отрочества, ни юности (в смысле предоставления нам в полное распоряжение времени для отдыха и гармоничного развития) мы практически не видели. А если отдыхали и занимались спортом, то лишь урывками или за счет «непослушания», то есть неисполнения каких-то, чаще всего повседневных обязанностей и задач. И такое бывало!

Мои старшие земляки, знающие обстоятельства, при которых использовался детский труд в 50-х годах минувшего столетия, могут возразить. Мол, использование в роли подпасков школьников, только что окончивших н а ч а л ь н у ю школу, было явлением не частым. Может быть, и так. Однако в моем детстве именно так и было. И не подпасками мы были, а полноправными пастухами.

Вместе с Колей, сыном заведующего свинофермой, Николая Андреевича Силкина (Речная, 82), мы в течение трех сезонов (по окончании четвертого-шестого классов) с середины мая и до первого сентября ежедневно, с раннего утра и до позднего вечера пасли 150-200 маленьких «негодяев», то есть поросят. А это, я вам скажу, не коров или овец стеречь! Ибо разумения, даже животного, в них – никакого! Да – в дождь, да – в зной… Нередко до слез доходило! Но терпели, и отказов в выполнении обязанностей ни разу не допустили!

Жаль, конечно, что не пришлось вволю наиграться, нагуляться и нарезвиться. Но жесткие ограничения в ранних забавах приучали нас с ранних лет к дисциплине, развивали полезные для будущего качества: выносливость, терпение, ответственность и даже самостоятельность, пригодившиеся потом и для становления в молодости, и при совершенствовании профессиональных качеств в более поздние годы. Да и на результатах учебы в школе они особо не отражались. Хотя на общем (интеллектуальном) развитии, вероятно, – сказывались.

Прелесть (сценка)

Я – шестиклассник, иду к бабушке (я часто ее посещал). Захожу в избу. Дома один дед Миша, то есть Чижиков, мой прадед: сидит на печке, свесив ноги, смолит самокрутку, весь какой-то унылый и задумчивый.

Я . (Приветствуя): Дедушк, а баушка где?

Дед . (Ответив на приветствие): На Стопцы (так мы называли Сто л пцы, где на весь Край было единственное почтовое отделение связи, в котором выдавали пенсию) ушла, за пенсией. Скоро прuидить…

Я . Сажусь на лавку, осматриваюсь. Знакомая обстановка: стол, на столе – скатерть, вдоль стен – лавки, в углу – иконы, горит лампада, на окнах – вышитые занавески, между тыльной стороной русской печки и дальним окном – деревянная кровать. На выскобленном полу – дорожки из дерюги. Все как всегда…

Дед . (Покашливая): Спрашивает, как дела, как дома, что делает отец, хорошо ли учусь.

Я . Односложно отвечаю.

Наконец слышен стук щеколды, скрип уличной двери (в сени), потом открывается избяная. Входит бабушка, обмениваемся с ней приветствиями.

Дед . (Немного помолчав): Наськь! Дочкь!

Бабушка : Чё?

Дед : На Стопцы-т хадила? (Пауза.) Пенсию-т палучила?

Бабушка : Хадила, хадила, пенсию тваю получила!

Дед . (Минуту-другую помолчав): А читверку-т купила?

Бабушка . Досадуя на деда за «выброшенную на ветер» десятку из полученной сотни*, с раздражением: Ды, купила, купила я тваю читверку!

Дед : Повеселел. Спустя некоторое время наливает полстакана, выпивает, закусывает. Потом – повторяет. Щеки его порозовели, он весь как-то оживился, заговорил.

И пошли, потекли опять воспоминания: как, аж до самой Москвы пешком ходил, как отца моего ремеслу учил, как с советской властью воевал…

А было ему тогда, без малого, девяносто лет!

П-Р-Е-Л-Е-С-Т-Ь !!!

Артек

Но сейчас я расскажу я о самом неожиданном, даже аномальном событии в моем позднем отроческом возрасте. Значение его настолько велико, что до настоящей оценки его влияния на всю дальнейшую судьбу я, вероятно, не смогу осознать и оценить до конца жизни. Речь пойдет о моей поездке в Крым, во всесоюзный пионерский лагерь Артек.

« Расположен на Южном берегу Крыма, вблизи Гурзуфа. Основан в 1925 году. Крупнейшая в СССР здравница, на территории которой расположено более 150 современных зданий и сооружений, в том числе свыше 40 спальных корпусов, 3 лечебных корпуса, восьмилетняя школа, Дворец пионеров, станция юных техников, стадион на 7 тысяч мест, 3 плавательных бассейна, 5 парков, пионерская киностудия, радиоклуб, игровые площадки, мотолодочная станция и др. В лагере работает около 1 тысячи пионерских вожатых, учителей, руководителей кружков и секций, медицинских работников.

В Артеке проводятся фестивали, праздники на море, походы, соревнования. Организуются встречи с космонавтами, поэтами и писателями, художниками и композиторами.

В Артек направляются пионеры, сочетающие хорошую учебу в школе с активной деятельностью в пионерской организации. Ежегодно в лагере отдыхают около 27 тысяч пионеров » . (Из «Большой Советской Энциклопедии». М., 1970 г., т.2, с.259).

Об Артеке, учась в седьмом классе, я не имел ни малейшего представления. К этому времени самый, вероятно, выдающийся прожектер всех времен и народов, партийный и государственный вождь, Н. С. Хрущев*, увлекся повсеместным выращиванием в стране кукурузы. В простонародье его так и называли – «Никита-кукурузник». Как и многим другим, нашей Мелекшинской школе для ее выращивания было выделено большое колхозном поле. И мы, ученики, оказывали посильную помощь в получении высоких ее урожаев.

Это было замечено районными властями. Школа была даже награждена пианино, которое потом долгие годы стояло в «учительской» комнате (все забываю спросить, куда оно подевалось?).

В начале января 1959 года пришло сообщение: школе выделена одна путевка для поездки школьника в Артек. Выбор пал на трех лучших учеников: прежде всего на сына директора школы – пятиклассника Анатолия Братанова и нас, двоих семиклассников: на Людмилу Агапкину (мою будущую жену) и на меня. Естественно, предпочтение отдавалось Анатолию, второй была Людмила, так как она была круглой отличницей. А мое поведение после 5-го класса стало подвергаться критике, что отразилось на успеваемости; начиная с шестого класса я был замечен в проявлениях недисциплинированности, стал хуже готовиться к урокам, в общем, начал «сдавать». Однако «сверху» поступило уточнение: должен быть мальчик и обязательно из семьи колхозника. Правда, было поставлено условие: деньги на дорогу, 450 рублей, должны выделить родители.

Когда последнее дошло до отца, то он – ни в какую: «Таких денег у меня нет!» А где их ему было взять? Недавно в семье появился четвертый ребенок (Валя родилась в конце 1955 года), мама в колхозе не работает. «Да и баловство это все, Артеки, какие-то! Нечего ему там делать, не поедет!» И мне поездка в неизвестность (из нашей деревни в него до меня никто еще не ездил) тоже была не в радость. И так все идет – лучше некуда: учеба, друзья, лыжи, коньки, санки. Весна – не за горами, посильная работа по дому. Лучшего и не требовалось…

Но путевку-то школе жаль упускать. Поэтому ее руководство обратилось в сельсовет за помощью, оттуда – к председателю колхоза; выделили. Проводили меня с девичьим фанерным чемоданчиком времен 20-х годов, одолженным учительницей, преподававшей ботанику, Анной Павловной Чаловой (жила она напротив: Речная, 54).

И все мне явилось будто во сне: железная дорога; города – Рязань, Москва…; изумительный вкус шоколадного масла (мы молочного-то не знали; мама все, что мы, дети, сбивали, на базар уносила), непередаваемый запах какао; сверкающие никелем вагоны, белоснежные наволочки и простыни (о них мы даже не знали – спали только на дерюгах); бесконечные просторы страны; добрые, ласковые воспитатели-вожатые, новые интересные друзья…

Однако это было лишь преддверием в рай; настоящий рай еще предстояло увидеть и пережить. В Симферополе общий сбор и суточный отдых: захватывающая дух экзотика природы, замечательный дворец пионеров, бильярд, настольный теннис, другие незнакомые игры. Всем легко, весело, радостно. Кругом – счастливые лица, улыбки, смех. На следующий день – переезд автобусами через Крымские горы; жуть высоты, а для равнинного жителя – еще и беспокойство от опасности при движении по крутому, извилистому серпантину*. И вот, наконец, – бесконечная морская гладь, вечная зелень: кипарисы, лавровые вишни, магнолии, громадные серебристые кедры.

Приехали, расположились. И, словно в полузабытьи, потекли, понеслись фантастические дни – один ярче, разнообразнее другого. Монотонность была только в одном: ежедневная, кроме воскресенья, учеба; каждый день по четыре урока. Многие предметы обучения из школьной программы (труд, физкультура, черчение) были исключены. Домашние задания не выдавались, готовиться к урокам на следующий день запрещалось: весь пройденный материал мы должны были запоминать на уроке.

Режим учебы и отдыха был идеальным. С утра физзарядка, потом движение в составе отряда под барабанный бой (меня к большой моей радости, быстро научив, определили барабанщиком), – на общее построение и подъем флага. Затем – завтрак. А на столе чудо – яблоки! Я их в сентябре-то не видел, не то, чтобы зимой. После обеда – тихий час (короткий сон). А с 16-ти часов и до позднего вечера – культурно-развлекательные мероприятия: массовое изучение песен, развлечения, вечерние кружки (я выбрал фотокружок). Воскресные дни были наиболее желанными и запоминающимися: походы, поездки, олимпиады, конкурсы, спортивные состязания, игры и прочее. И так изо дня в день, в течение всей учебной четверти. Сказка!

Не обошлось без огорчений и неприятностей.

Первая. Надо отдать должное селекционерам*; все ученики съехались, как на подбор: в учебе сильные, умственно развитые и в поведении раскрепощенные, свободные. Ограничение учебного времени и отсутствие свободных часов для повторения пройденного материала и на подготовку к урокам на них почти не отражалось. Я же, со своим вопиющим деревенским невежеством и не сравнимым с ними развитием, в отряде оказался единственным. Думаю, во-первых, допустил немало оплошностей (или бестактных поступков), хотя сам их со стороны оценить не мог. Во-вторых, потихоньку стал отставать в учебе. В-третьих, сказалось мое несовершенсто в языковом, «егунском» произношении. Один случай проявления моего невежества запомнился на всю жизнь.

На одном из первых уроков истории меня вызвали к доске. Я стал отвечать на заданный по накануне пройденной теме вопрос и выразился примерно так: «А в шашнадцатом веке…». Учительница, с удивлением посмотрев на меня, сказала: «А почему ты, мальчик, шамкаешь? Что у тебя, зубов, что ли не хватает?…» С того смятенного мгновения я замкнулся и моя активность на уроках резко сошла на «нуль». В результате нахватал троек и с таким большим стыдом вез потом свою оценочную ведомость в родную школу, что и возвращаться не хотелось.

Об адаптации в произношении . В первый же день моего возвращения в деревню ко мне пришел мой друг, Саша Маслов (1941–1999). Рассказав об Артеке и Крыме, за два месяца привыкший к послеобеденному сну, я, позевывая, бросил фразу: «Что-то спать хочется, я ведь сиводни ни спал…» Уж так он надо мной захохотал! А потом долго-долго, несколько лет, обсмеивал, пародируя мое «городское произношение». И называл не Славиком, а Славчиком. Впрочем, это была обычная деревенская реакция на излишне быструю склонность к языковому приспособлению. Будь на его месте, я, вероятно, поступил бы точно также.

Вторая «артековская» неприятность. Кому приходилось быть зимой в Гурзуфе, знает, что первый обильный снег (как правило, он же и последний) выпадает там в середине февраля (и освежив природу, быстро тает). После него становится чисто, солнечно, но свежo, даже прохладно. Нам же для закаливания и здорового сна кровати установили не в спальных помещениях, а на верандах*. Непривычный ко сну в таком тепловом режиме, я заболел воспалением легких.

Поэтому вся вторая половина такого, активного артековского пребывания стала проходить мимо меня. А также учеба, еще больше отразившаяся на итоговых показателях. Не пришлось участвовать в долгожданном путешествии на пароходе в Ялту, как и во многих других увлекательных и полезных для общего развития мероприятиях. Выбыл я и из барабанщиков, чему был немало огорчен. А так, в силу возраста, помнится, никакого драматизма не ощутил. Райская жизнь не остановилась: я выздоравливал и тем был счастлив.

Ну, что ж! Пусть половину из положенного (двухмесячного) срока, но я, деревенский мальчишка, пожил в настоящем раю! А неизгладимые впечатления от прочувствованного и пережитого не забудутся мною до последних дней моей жизни. И мне бывает стыдно за себя, когда в поисках правды и справедливости, я ругаю и поношу советскую власть (как в запальчивости высказываюсь о ней и в данном сочинении).

Полагаю, не в названии власти, не в плохих законах и не в несовершенстве властных структур надо искать вину, а в уровне культуры исполнителей, этой самой народной, власти, да и самого народа, допустившего, к примеру, нынешние безобразия в стране. Ведь любую власть можно извратить, а законы узурпировать. В таких случаях мне всегда припоминается известная юридическая формулировка: «Совершенным является государство, в котором нет законов, но все делается по законам». А также знаменитое изречение Бертрана Рассела*: «Вся история показывает, что правление служит интересам [только!] правящего класса, если в него не вмешивается страх потерять власть». Вот этого-то вида страха у российских властителей (из-за великой терпеливости народа к проявлению ими беззакония) во все времена никогда не было. Не было! А отсюда вековечные беды народные.

Возвращаясь к тому благодатному времени, мне хочется сказать: «Разве я имею право по отношению к советской власти быть неблагодарным, если в моей судьбе был Артек? Ведь дни пребывания в нем стали самыми памятными, самыми счастливыми в моей жизни? Даже сегодня, спустя 45 лет, я пою про себя слова любимой песни нашего отряда: «…Здесь воздух голубой / У берегов шумит прибой…» и припев: «Артек – номер два / Артек – самый лучший…». (Артек под номером один был международным, в нем отдыхали дети из стран социалистического содружества и из развивающихся стран Азии и Африки).

Был! Был в моем сермяжном детстве атласный кусочек, который – и я в этом абсолютно уверен! – наложил яркий отпечаток на всю мою последующую жизнь. Не эта ли, очень своевременная поездка в обетованный рай, открыв для меня иной мир, мир большой страны – Советского Союза, вложила в меня потенциал, придала такой силы импульс, что не избыть мне их не только за одну, но, если б привелось, и в течение нескольких жизней.

Наверное, с того времени и пошла моя жизнь «наперекосяк». Ибо уже тогда в ее основу были заложены такие зерна требований к себе, которые мало совпадали с патриархальными*, стародедовскими, «приниженно-земляными» устоями, бытовавшими в нашей деревенской среде и ее обитателях. То есть потекла она (пока еще подспудно) в русле личностной аномалии. Артек – это ли не исток, который привел меня к сегодняшним, пусть и малоуспешным, но все-таки к определенным попыткам в личностном самосовершенствовании.

Назад I Вперед