Путь к Книге

Почти каждый, прочитавший данную главу, обвинит меня в нескромности. Вне зависимости от ожидания такой реакции, я все равно ее привожу.

И ты, мой юный земляк-сородич, не обольщайся. Не думай, что, попав в город, ты тем самым получишь бесплатный абонемент* для доступа к самой свежей, самой нужной, самой честной книге, или к любому другому информационному источнику, который ответит на все интересующие тебя вопросы и решит мучающие проблемы. Нет! Сие благо дается только большой ценой и немалыми жертвами!

Если ты решишь ступить на тропу поиска истины, учти, что сначала тебе придется идти по долгому и довольно малополезному пути: блуждать в потемках, скользить по бездорожью, упираться в тупики, определять вроде бы верное направление, а затем с разочарованием возвращаться, находить вроде бы правильные ответы, а на самом деле ошибаться. Причем, реже находить и чаще ошибаться.

Не огорчайся, в поисках хороших, нужных книг иного пути нет! И тут никак не обойтись без досадных неудач и горьких разочарований; без шишек, синяков и царапин (в том числе и на сердце!). А главное, нельзя уберечь себя от козней лжи. Уж очень она соблазнительна и коварна. Так как имеет под собой благодатную почву – слово . Вспомни хотя бы старый афоризм: «Слово изреченное [написанное – даже в большей степени, так как не видны глаза лгущего], есть ложь».

Это потом, годы или десятилетия спустя, когда тебе, может быть, удастся определить ориентиры и посчастливится найти поводыря или, если на твоем пути встретится, как назвал одного из своих учителей писатель В.П.Астафьев (1924–2001), – «зрячий посох» (без них никак не обойтись!), ты выйдешь с ним на тернистую тропу откровений. А коль судьба будет особо благосклонна, то позволит тебе даже увидеть в печати тобой же рожденную мысль. И она, выстраданная и выношенная, возможно, найдет сердечный отзвук у очень далекого и совершенно незнакомого тебе человека. Только тогда ты поймешь, какой ценой это тебе далось.

Впрочем, так происходит не только в словесном, но и в любом другом виде искусства. Правда, такому делу надо отдавать себя всего целиком, без остатка; иначе – ничего не получится…

Полагаю, что главным инструментом, своего рода компасом и в моих поисках себя самого в себе же, несомненно, стала Книга (именно так, с заглавной буквы). Опасаюсь показаться банальным, но хочу повторить ставшее расхожим изречение А.М.Горького: «Всему хорошему во мне я обязан книгам». Именно так (во всяком случае, в попытках самосовершенствования) произошло и со мной! Но каким книгам я обязан? Вопрос не простой…

Давным-давно один из мудрейших людей по этому поводу сказал так: «Нужно вырабатывать в себе не умение читать книги, а умение их не читать». Парадокс? Нет, вдумайтесь! Как мы относимся к продуктам питания? Избирательно: не едим все подряд, даже самое вкусное, пусть доставшееся даром и в избытке, а только то, что потребно и полезно организму на данный момент. Так и с книгами. Нелишним будет привести здесь и мнение Л.Н.Толстого: «Во всяком деле лучше немного, но хорошего, чем много, но плохого. То же и в книгах».

Способов общения с книгой существует немало. Начиная, например, с Книги-призрака. То есть однажды у тебя возникает мысль, даже навязчивая идея, что такой-то, положим, очень необходимой тебе книги, говорят, не было и в помине, но ты почему-то уверен, что ее не может не быть! Хотя знаешь, что искать ее бесполезно, все равно ищешь. Или ждешь... Вдруг – эврика*! – оказывается, она есть!

Начинается активный поиск. И вот ее, вожделенную, удается, наконец, увидеть, даже подержать в руках. Ценный факт и им не следует пренебрегать. Потом наступают благостные минуты общения с нею: чтение или хотя бы беглый просмотр.

Перечень таких или подобных вариантов поиска-обнаружения-ознакомления-чтения-изучения можно продолжать и продолжать. Но самый, вероятно, последний и главный из них, когда, прочитав какую-либо страницу такой Книги, сразу же хочется ее закрыть. Потому что ощущаешь, как все твое существо переполняется вложенным в слово, фразу, абзац или страницу такой мыслью или чувством, которые ты не в состоянии «восприять», «передумать», «перечувствовать». Возникает ощущение, что ты будто задыхаешься от какого-то излишества. Общаться с такой Книгой приходится месяцами, годами, если – не всю жизнь. И сожалеешь тогда, что она (жизнь) одна и – такая короткая…

И не обязательно книги должны быть объемными, тысячестраничными. Хорошего должно быть много? – Дудки! Это всего лишь шутка для тупоголовых, придуманная эстрадными паяцами*! Валентин Саввич Пикуль, например, по сему поводу не раз признавался мне: «Для меня маленькая книжонка иногда во много раз ценнее огромного, но пустого фолианта»*. А.Т.Твардовский (1910–1971) не без едкой иронии развернул эту мысль в следующую формулировку: «Когда человеку есть что сказать, он садится за машинку и печатает повесть в 3-4 печатных листа [то есть до ста машинописных страниц]. Когда нечего – пишет многотомную эпопею».

Но с хорошей, желанной и своевременной Книгой встретиться бывает гораздо сложнее, нежели с самым необходимым продуктом питания или жизненно важным лекарством. Ибо между Нею (Книгой) и потребителем (читателем), кроме номинальной или рыночной цены, часто непреодолимым барьером встает страшная сила – идеология*. В ХХ веке для приобретения запрещенных в массовом пользовании книг (многие из них были именно Книгами!) были необходимы не только деньги, но и бесстрашие. Ибо за чтение «антисоветской литературы» можно было запросто получить пулю в лоб, либо угодить на длительный срок за тюремную решетку или оказаться высланным за пределы Родины…

В значительной мере встречам с такими Книгами способствует среда обитания.

В этом отношении мне здорово повезло.

Главная заслуга в «устройстве» и «постановке» меня на такой, углубленный путь общения с Книгой принадлежит всемирно-историческому явлению, имя которому – М О С К В А.

Сюда я был направлен служить после учебы в Ленинграде (1974 год), хотя в момент назначения у меня возникло даже неприятная реакция: не туда направили. Сердцем и душой привязанный к деревне, я нисколько не стремился в чуждую мне по духу столицу. Мечтал попасть ближе к родному очагу, ну хотя бы в города среднерусской полосы: в Тулу, Курск, Орел, Воронеж, Тамбов… Хорошо бы, думал, обосноваться на родине – в Рязани, в железнодорожной военной комендатуре (такова моя специализация).

Слава – Богу, и огромная благодарность моим академическим отцам-командирам, а также судьбе за то, что они не потворствовали этому желанию!

Ибо, как я теперь осознаю: направили они меня не в Москву, а в Центр Мироздания… Окажись я в каком-либо другом месте, вряд ли та, другая среда, смогла бы повлиять на меня так же, как московская. Потенциал не тот…

Оказавшись в столице, я в течение двух-трех лет присматривался ко всему в ней сущему. Сопоставлял ранее приобретенные представления о жизни, о службе, о себе с возникающими теперь. И опять, как в юности, вплотную подступился к уже основательно подзабытым вопросам. Куда же плыть? Какие ориентиры наметить? Какую перспективу определить?

Некатегоричность жизни

С целью проникновенного и доверительного повествования приведу еще одно необходимое краткое уточнение.

Естественно, каждый человек в течение всей своей жизни такие и многие другие судьбоносные вопросы самому себе почти никогда не ставит. Действительность всегда сложна и не так категорична*. В самых, казалось бы, ясных и простых ситуациях едва ли можно, поставив какой-либо фундаментальный жизненный вопрос, найти на него легкий, верный и однозначный ответ. Ведь в жизни, даже при возникновении самой незамысловатой ситуации, все так расплывчато, размыто и запутано. И рассредоточено – в днях, часах, минутах, даже секундах; в больших и малых делах; в повседневных заботах и тревогах. То есть в том, что мы называем жизненным водоворотом.

Обыкновенно складывается так, что только задним числом мы понимаем правоту или ошибочность совершенных поступков. Ведь истинным мерилом их ценности и испытанием на значимость является время. Которое, чем отдаленнее какое-то событие или факт от момента свершения до истинного их значения, тем качественнее их оценивает. Да и занимается этим делом (оценкой), как правило, уже не сам человек, а вся его последующая жизнь, складывающаяся в целостное понятие – судьба.

И я, как исследователь в своей жизни собственных путей-поворотов-перепутий, признаюсь в некотором лукавстве. Не задавал я напрямую – ни себе, ни кому-то другому таких вопросов. И не находил на них прямые и точные ответы.

Это всего лишь литературный прием, который помогает мне выполнить поставленную задачу: наиболее полно и глубоко раскрыть заявленную тему.

Итак, с июля 1974 года наша семья – я, Людмила и сын, Олег – в Москве. Первые два года служба проходила в Управлении военных сообщений на Московской железной дороге (говоря яснее – в военном представительстве, обеспечивающем интересы министерства обороны в транспортном ведомстве). Все для меня было внове: своеобразный коллектив, состоящий, в основном, из малознакомых с настоящей воинской службой москвичей; интересная, хотя и нелегкая, чреватая многими неприятностями, диспетчерская служба (контроль за продвижением войск в составе железнодорожных эшелонов, воинских грузов в ж.д. вагонах, организованных воинских команд и призывников в пассажирских поездах и так далее). Как и в прошлые годы – продолжалось увлечение спортом. Участились встречи с родственниками, друзьями; возникали новые знакомства…

Многое было приятным, даже – обаятельным: выйдешь, бывало, по окончании рабочего дня из Управления (что на Краснопрудной, 20, то есть рядом с тремя вокзалами), а перед тобой – Москва. Здoрово!

Но кое-что уже тогда было не по нутру. Отсутствовала прямота в общении, так как большинство сослуживцев были сынками высокопоставленных чиновников и с ними надо было находиться настороже. Ибо существовала система «двойных стандартов»: требовательность начальников к таким, как я, и к ним – резко отличалась. Как и ответственность за грамотные действия во время транспортных происшествий, при других неприятностях. Правда, Бог миловал, все – обходилось, да и длилась такая служба недолго; с февраля 1976 года я уже продолжил службу в штабе Московского военного округа.

В представлении непосвященных, служба в штабе – почти рай. Но тому, кто прошел ее в должностях «офицер» или «старший офицер» – штабная действительность таковой никогда не была и не будет. Кто долго служил в нем, тот не может со мной не согласиться, что ты там всего лишь ломовая рабочая лошадь, тянущая нелегкий воз, и больше ты никто! Так что для многих офицеров штаб в буквальном смысле – западня.

И для того, чтобы выскочить из этого ярма, надо было, закусив удила и встряхнув все свое существо, попытаться сбросить с себя хомут. Как известно, лошадь на это не способна, аналогично – и офицер, особенно обремененный семьей. Оставался один путь, показав усердие в службе и любовь к ней, укротить в себе строптивость, работать, добиваясь авторитета, и доказывать свою преданность начальству.

В принципе, задача выполнимая: надо только следовать заветам опытных и имеющих гибкую натуру «учителей». Например, тем, которым учил меня один из «наставников»: «А ты почаще ходи к начальнику, набирай себе перед ним очки!». Действительно, чего проще: ходи, беседуй, выказывай подобострастие, готовность выполнить все и качественно по его же малейшей прихоти, шути, набивая его толковыми анекдотами, другой интересующей информацией, а особенно, выполняй его личные дела лучше, чем ты делаешь свои, и – дорога на Олимп* тебе будет обеспечена. А вот этого-то мне как раз стало совсем не нужно. Ибо, понаблюдав еще год-другой за всей этой карьеристско-подхалимажной кутерьмой, я понял: такая армейская служба – дело не мое!

Внешне все обстояло вроде бы благополучно: служил не хуже других. Но каким же холодными и резкими ветрами в те, далекие теперь 1976-1982 и более поздние годы стало пронизывать меня всего: и снаружи, и особенно изнутри! Бр-р-р-р! И вот в такой-то обстановке наступила пора моей глубокой личностной перестройки.

«Реконструировать» себя в тридцать и за…, поворачивая отношение к воинской службе на 180 градусов, – для такого дела одного терпения мало. А куда деть интересы семьи, других близких людей? Разве можно просто так, легко и непринужденно сбросить все, в том числе и прежнее положительное отношение к военной службе, со счетов?

Но с другой стороны – и это подтверждается многочисленными жизнеописаниями, – если человек нашел свое «я», то никакие соблазны, посулы, обещания его не прельстят! Не подействуют ни угрозы, ни предостережения, в том числе инстинктивно возникающие к самому же себе, в собственный адрес*.

Крайности в поступках

В эти годы стали во мне проявляться крайности: в служебной деятельности, с бытовой, житейской стороны, в других аспектах бытия. Сам я становился почти аскетом*. Ибо во мне постепенно стали исчезать такие вожделенные желания (свойственные большинству офицеров, прибывших служить из периферии в столицу), как – приобретение машины, дачи, улучшение жилищных условий (смена квартир), приобретение хорошей мебели и проч. Да и многое другое становилось далеко не необходимым…

Самый, вероятно, экстравагантный* перегиб выразился по отношению к военной службе. Не знаю, то ли действительно общественно-политическая обстановка в переломе 70–80-х годов повлияла на армию. То ли у меня самого обострился критический взгляд на нее, как на систему, то ли опыт сопоставления прежней войсковой службы и московско-штабной обстановки повлиял, но многое стало мне видеться прямо и отчетливо: армия стала меняться в нежелательную сторону. Именно тогда во мне стал возникать отчужденное к ней отношение.

Особенно остро заметными признаки ее вырождения проявлялись в «паханских»* замашках начальников (почему-то присущих, в основном, генералам; известно, ведь рыба тухнет с головы!). Насмотревшись на то, как они вскарабкиваются по душам (не по трупам, не по спинам, а по нашим офицерским душам!) на вершины власти, я как-то бросил своей многострадалице-жене сакраментальную* фразу: «Имей в виду: будут ставить на полковничью должность, я сделаю все, чтобы полковником не стать!»

Так впоследствии и получилось. Придя служить в штаб в феврале 1976 года капитаном (мне оставалось еще 2 года до получения очередного воинского звания «майор») на должность старшего офицера (категория «подполковник»), я с этой должности и уволился в запас. То есть за два десятилетия службы в штабе в моем «прохождении»* ничего не изменилось. За исключением того, что в соответствии с занимаемой должностью мне, в соответствии с установленными сроками, были присвоены воинские звания: через два года – «майор», а потом, еще через четыре – «подполковник». И все!

Уверен, что такого уникального факта – нахождение штабного офицера в течение двадцати лет на одной должности за всю историю существования штаба Московского военного округа (включая и его дореволюционный период) – не было. Вот это «карьера»!

В Е Л И К О Л Е П Н О ! ! !

Не буду отрицать, предлагали мне один из вариантов получения звания «полковник», которое, кстати говоря, дает немало привилегий по выходу офицера в запас (на пенсию). Уже на исходе службы, подходит как-то ко мне молодой, быстро растущий, находящийся на должностной ступени выше, сослуживец. [Теперь, кстати, он сам – генерал, занимающий высокую должность в Генеральном штабе. О нем, без преувеличения, и вопреки нынешнему огульному мнению, скажу, что это – высокопорядочный человек, с высшими качествами офицера в духе традиций старой русской армии.] И, видимо, со слов «самого шефа» говорит: « Ты не будешь против, если мы на некоторое время тебя вместо офицера N оформим на его «вилочную» должность («подполковник-полковник»). Но разницу в должностном окладе ты будешь возвращать ему. А по присвоении тебе звания «полковник» возвратим все на прежние позиции » .

Ему я, правда, в отличие от высказывания жене, ответил более деликатно: «Извини, С., но такими путями я воинские звания никогда не получал и получать не желаю!»

Тогда же проявилась еще одна моя крайность (остающаяся принципиально важной для меня до сего дня): отрицательное отношение к советской литературе и к советским писателям всех чинов и рангов. Знаю, что многие меня не поймут: дескать, нельзя так жестоко судить. И облыжно* стричь всех под одну гребенку. Нет, извините, здесь моя позиция крайне принципиальная! И поделать я с собой ничего не могу; вижу в ней лишь одну услужливую лживость и больше ничего. Нет в ней никакой литературной ценности, так как за нею (и ее лживостью), словно за ширмой, трудно разглядеть что-либо положительное или художественно-прекрасное*.

Поэтому со времени начала моего «сосредоточенного» книгособирательства (1978 г.) в моей домашней библиотеке нет книг советских авторов. За исключением, может быть, книги В.О.Богомолова (р.1926 г.), «В августе сорок четвертого» (другое ее название – «Момент истины»), да собраний сочинений М.А.Булгакова (1891-1940) и С.А.Есенина (1895-1925). Хотя, какие они советские?

Аналогичное, но по другой причине, проявилось отношение и к творчеству ярого антисоветчика, ныне всемирно известного писателя, А.И.Солженицына (р.1918 г.). Хотя, по прочтении в 1976 году его запрещенного романа «В круге первом», я посчитал его самым честным и талантливым писателем всего ХХ столетия. И даже вознамерился взяться за «Солженициану», то есть собирание о нем имеющихся в печати материалов (а она тогда была под очень большим запретом). Однако, немного времени спустя, когда я понял истинную суть его творческих устремлений, то по отношению к ВПЗР (Великому Писателю Земли Русской – так сегодня иронично «величают» его бывшие помощники и вдохновители) во мне произошла крутая перемена.

Припоминается, примерно в 1979 году, одному из своих друзей, тоже горячих поклонников его творчества, я бросил хлесткую фразу: «Если впредь этот человек напишет целый вагон книг, я больше ни одной строки из них не прочитаю!». И ведь не прочитал!!! Поводом к такому уничижению послужило не его антисоветское поведение (кстати сказать, очень мужественное и похвальное) и не его подвижнический труд (он действительно больше всех на Земле «сотворил»!). И не отрицание его таланта. Отнюдь! Причина, соразмерная его Огромному Дарованию, в нем самом, и она, действительно, серьезна и глубока. Но о ней я пока предпочитаю умалчивать.

Его мне хочется ныне называть не ВэПэЗээРом, а Геростратом* от литературы, зависшим над пропастью собственной лжи!

Из тупика

Однако рано, еще рано отвлекаться от главного вопроса, то есть от профессии, а для меня ею была военная, офицерская служба. Не является секретом тот факт, что всякая профессиональная деятельность очень ревнива к исполнителям, особенно проявляющим к ней пренебрежительное отношение. Офицерская, в особенности…

Я думаю, не трудно себе представить, как порой было тяжело. Ибо все или почти все противостояло моим попыткам изменить образ жизни. А важнейшим его элементом является использование наличного, особенно свободного времени. Его и так у нашего брата почти нет, а тут его мне стало не хватать просто катастрофически. Не говоря о том, что и семье ты ведь тоже необходим весь, с головой. Вот когда я почувствовал себя будто загнанным в клетку зверем!

Приходилось контролировать каждый час, каждую свободную минуту, не говоря уже о целых днях для работы в библиотеке. И использовать (игнорируя исполнение рутинных обязанностей) даже служебное время, да и саму службу для решения лавиной нарастающих вопросов (она, к счастью, благоприятствовала мне, особенно в приобретении книг и в сборе материалов о писателе). А при работе над собой и библиографией – увеличивать свободные часы – за счет сокращения сна (ночные бдения за книгами) и дни – за счет максимального использования отпусков*.

Но особенно беспомощными и малоэффективными для обретения свободного времени оказывались мои попытки обвести вокруг пальцев «любимых начальничков». Будучи даровитыми «воспитателями» (именно так, воспитателями в кавычках!), они весьма умело, порой и деликатно, а нередко изощренно-утонченными способами, следя за каждым шагом, даже усиливали мою «несвободу». А «Сам», пыша злобой, бывало, цедил сквозь зубы: «Ты, Чуликанов, тонкий. Но ты запомни, я – тоньше, я все равно тебя поймаю!».

Не по-й-ма-а-а-л… В разных (как в авиации самолеты) мы с ним эшелонах (высотах) находились: он-то весь в своих материально-корыстных делах, а я кто? – Всего лишь книжник!

Или: «Ты чего это каждый год в Ригу ездишь? Что там тебе надо?» Он, конечно, имел в виду, что Рига – приграничный город. А там всякой антисоветчины побольше, чем в Москве; мало ли какие могут быть контакты… Действительно, так: потому что главным антисоветчиком в ней, вероятно, был Валентин Саввич Пикуль!

И такая «занимательная игра в кошки-мышки» длилась не день или месяц – годы. Но, об этом не эссе, а детективы надо писать…

Примечательно, что тогда же к положительным «доштабным» характеристикам, в мое «Личное дело» стали «подшиваться» документы с противоположными отзывами. А в некоторые вписывались весьма «экзотические» строки. Например, в характеристике-аттестации начала 80-х годов есть такая запись: «В свободное от службы время занимается собиранием редких книг…». Как же мне хотелось тогда написавшему их «умнику» бросить в лицо: «Не редкие книги я, товарищ полковник, собираю, а те, в которых заложены редкие мысли. Но стоило ли ему это объяснять? Ведь сей воспитатель, навязанный мне по службе такими же, выше него стоящими «умниками», начнет втолковывать мне свою (их!) философию жизни. А вот этого как раз мне было не надо. Не надо!

Однако в ту пору не это было особенно отягчающим для меня обстоятельством. Угнетало осознание истины: «Вся моя перестроечная деятельность из технаря в гуманитария – не в коня корм…». Поздно! Слишком поздно меняться: в таком возрасте, – ничего из этого не выйдет. Ведь говорит же тебе твой мудрый А.Шопенгауэр, что наибольшая энергия и наивысшее напряжение умственных сил наблюдается в молодости*. Только молодость является корнем древа познания. А, начиная с 35-летнего рубежа, почти в каждом человеке происходит сначала медленное, а затем постепенно ускоряющееся ослабление мыслительных процессов. Какой смысл ломать себя в те годы, когда внутренние преобразовательные процессы в тебе затухают? Но что же в таком случае делать? И как жить?

Вот в такие, наверное, самые критические моменты, как и в большинстве таких «кризисно-пограничных» случаев, на помощь мне приходила моя же натура и внутренним голосом заявляла: «Делай что хочешь, но я не вижу иного выхода, кроме стремления изменить тебя!»

В выработке такого курса помогали и верные спутники – книги. Открываю, к примеру, «Дневник» Л.Н.Толстого (1828-1910) и в записи за 1-е августа 1910 года читаю: «Всякий человек всегда находится в процессе роста…». Вот как?! И эту фразу написал человек, «разменявший» не четвертый, как я, а десятый десяток (!) своей жизни. А я-то, в 33 года скуксился! Нет, думаю, так дело не пойдет…

С тех давних, мучительно-счастливых дней и по сию пору я следую избранному пути: работая – совершенствоваться, не скисая – быть!

Тогда же, начиная с рубежа 70-80-х годов, широким потоком потекли сквозь руки, глаза и мозг – книги, брошюры, журналы, газеты. То есть в соответствии с формулой «рожденный пахать, не должен отдыхать»: труд, труд, труд. Кому-то он представляется никчемным и бессмысленным, проще говоря, сизифовым трудом*. Но для меня – и я акцентирую на этом особое внимание читателя – он так же необходим, как воздух, как вода, как пища!

Другого основного рода занятий для себя я уже представить не мог, не приемлю и сегодня. И с опасением жду того дня, когда завершу, наконец, сбор материала по своей Пикулиане (что будет означать прекращение доступа к преобразующей меня – живительной информации). Но с другой стороны, я думаю, что это не будет концом, а напротив только началом: ведь все оставшееся время и энергию я буду вкладывать в написание результирующего труда. А там работы-ы-ы-и-и…

Когда чужое становится сво им

Ежедневная, требующая большой усидчивости и напряжения библиографически-поисковая деятельность, переработка многих «тонн словесной руды» ради одного источника, многолетняя работа над собой не могли не приносить хотя бы минимальные плоды. Оказывал свое положительное влияние и приобретаемый в библиографической деятельности профессионализм, а также жизненный опыт. Ведь не даром еще А.И.Герценом сказано, что есть истины, которые, как и политические права, даются с возрастом.

Вместе с тем кое-какие знания накапливались. Росла вместе с ними и требовательность к себе. Стал я по-настоящему понимать, что для превращения мыслей, рожденных в головах мудрецов (ведь многие посвятили им целые жизни) в свои, необходима немалая умственная и духовная работа. Причем, происходить она должна с большей самоотдачей, нежели при простом «проглатывании» книг. Естественно, проявлялась и робость в общении с ними, великими. Приобретя, например, многотомник И.Канта и приступив к его изучению, я понял, что нанесенная на мозг, многолетняя армейская короста, не даст мне возможности вникнуть в филигрань его словесной вязи. Я понял, что труды этого философа уже никогда не могут быть мною даже прочитанными, не говоря об изучении, хотя какой-то особой драмы в этом не вижу.

Но значительной опорой на этом пути были для меня все-таки библиографические находки, игравшие роль дорожных указателей на избранном пути. Встретишь, к примеру, такое вот высказывание русского ученого В.Я.Канеля: «Не считайте себя незваными гостями на пиру у мудрецов. Займите там уготованное вам место. И тогда с глазу на глаз с прекрасными творениями ученых, поэтов и историков всех времен и народов, вы, приложив свои силы, правильнее оцените свои способности, и вашим взорам откроются новые широкие, неведомые горизонты…» – на душе станет легче. И так вот, шагаешь, шагаешь – до очередного указателя…

Проходившая таким образом внутренняя работа способствовала повышению (лучше сказать: совершенствованию) таких качеств, как самокритичность, склонность к сомнениям и переоценке ценностей, к углубленному анализу и широким обобщениям. Духовные искания неизбежно вели к изменению миросозерцания и мировоззрения. И… к усилению разногласий между собственным внутренним миром и миром внешним, то есть кто тебя окружает: сослуживцы, семья, родственники, сотоварищи и так далее. А эти усиливающиеся разногласия могли ведь привести к разладу с самим собой и в конце концов к утрате душевного равновесия.

Так, где же выход? Для каждого, кто пытается встать на такой путь, – это один из самых актуальных и мучительных личностных вопросов. Помощи здесь ждать неоткуда, поэтому решается он каждым сугубо индивидуально.

Для меня, например, выходов из данной ситуации было не так уж много. Я выбрал самый простой, выраженный русской пословицей: «Одно дело делай, а другое – ведай». И применительно к обстоятельствам, трансформировал* в следующую спасительную формулировку: «внутренняя эмиграция»*. То есть, когда ты, мысленно вычленяя себя из среды, в которой ты вынужден находиться, не признаешь ее; но должен постоянно терпеть как неизбежность.

Легко ли было так жить (и служить!)? Когда, к примеру, каждый близкий шаг в сторону штаба (к месту долгой, еще очень долгой службы) перерастает в испытание. Когда после приятных часов мысленного дорожного общения с собой и мудрецами, придя на работу, в нормальное рабочее состояние входишь лишь к середине дня. И тем же временем ощущаешь, как в тебе бьется, пульсирует утешительная мысль: «Не все еще потеряно. Впереди ведь еще более половины жизни. А в этой половине – тысячи дней: это же ужасно много; еще можно очень многое сделать. Надо только не сдаваться, а работать, работать, работать…».

Также, день ото дня, все энергичнее наращивались мною усилия в направлении поиска жизненной стратегии, определения собственного курса на ближайшие годы и на отдаленное будущее. Шел процесс поиска плацдарма или, образно говоря, точки опоры и Архимедова рычага*, с помощью которых можно было бы с уверенностью «приподнимать» себя над самим же собой. Находясь на этом пути и вникая в глубины собственного существа, я множил замыслы, делал попытки в их реализации.

Куда только меня не «тащило»! Сначала в коллекционирование; причем, в таких направлениях, за которые мне сейчас стыдно. Потом были периоды, когда я стал «вгонять» себя в изучение русской лирики второй половины Х I Х века*. Какая все-таки это прелесть – русская поэзия!

Потом было время изучения наследия А.И.Куприна, за ним – увлечение (как я уже упоминал) запрещенным тогда А.И.Солженицыным. Затем занялся Пушкинианой: купил полное академическое юбилейное собрание сочинений А.С.Пушкина, издания 1937 года, насобирал около ста книг о нем и его творчестве, не говоря уж о статьях из журналов, газетных вырезках и так далее.

Но особенно сильно увлекся я тогда Артуром Шопенгауэром, который во все последующие годы (вплоть до сего дня!) стал моим духовным наставником. Вот об этой любви к нему я и хочу признаться в следующей главе.

О мудром наставнике

В.С.Соловьев* в статье «Смысл любви» обращает внимание на одну особенность любви, которую называет а номалией (приставка а в русском языке означает отклонение от нормы).

Вслед за ним, Н.А.Бердяев* в философском трактате* «Новое религиозное сознание и общественность» еще более усиливает отрицательную оценку этой аномалии (называя ее даже болезнью) и говорит о ней так: «…Болезнь эта состоит в том, что предметом любви делается не цельный человек, не живая, органическая личность, а часть человека, дробь личности, например, волосы, руки, ноги, глаза, губы. Вызывая безумную влюбленность, отдельная отвлеченная от сущности часть превращается в фетиш*. Этой болезнью в любви больны в большей или меньшей степени почти все люди…». И, конкретизируя это свойство, он добавляет: «Любовь к отдельным сторонам духа и плоти, к оторванным частям, к прекрасным глазам и чувственным губам, к духовному аромату характера или обаянию ума – тоже фетишизм».

Возьмем на себя смелость и возразим маститым авторам: «Аномалия это или норма, стоит еще разобраться!» Но сперва, читатель, опираясь на наш наличный опыт в любви, давайте-ка вспомним, что привлекало или привлекает нас в любимом человеке? Или, проведи мы с вами массовый опрос, – и в дополнение к перечисленному ряду добавились бы: фигура (стан), походка, голос, жесты, мимика и многое-многое другое, вплоть до деталей и аксессуаров* одежды или до чувств, выраженных известными шутливыми поэтическими строками: «Она меня за муки полюбила, / А я ее – за состраданье к ним»…

Конечно, с великими спорить трудно, но согласитесь: вряд ли будет уместным назвать ненормальным человека, пережившего ту же аномалию, через которую, как подтверждает и В.С.Соловьев, «проходит почти все человечество». Скорее – наоборот! Другое дело, что оба уважаемых философа встали на путь «исцеления» всех и вся от этой болезни, то есть учат, как надо правильно любить.

Итак, к чему я это? Да все к тому же, к явлению аномалии, присущему и другим видам человеческого влечения. Например, – к философии, которая в буквальном переводе с древнегреческого переводится так: слово «фило» – люблю, и «софос» – мудрость. Причем, в этой науке, как и во «влечении к лицу другого пола» властвует та же аномалия, которую лучше б назвать не фетишем, а чувственно-концентрированной избирательностью.

Какое, положим, мне дело до философской системы немецкого мыслителя Артура Шопенгауэра, которую он выразил в названии своего главного труда – «Мир как воля и представление»? И до трех краеугольных камней, на которых она зиждится?*

Эти три основы его учения суть следующие.

Воля . Мир – это вселенская слепая «воля», дробящаяся на бесконечное количество «воль» («объективаций»), каждая из которых эгоцентрична*: весь мир – это «Я»!

Представление . Хотя мир существует сам по себе, то есть объективен и реальность его бесспорна, для человека он не то, что он есть, а его лишь представление о нем. То есть, пока, к примеру, я жив и не лишен сознания (мои глаза его видят, а мозг адекватно* воспринимает), то мир существует; а если сознание отключено (потеряно), то и мира нет.

Пессимизм. Мир – это юдоль* мучений, страданий, нужды.

В данном варианте объяснения этой системы мною высказано лишь общее определение, ничего не говорящее ни о сути, ни о глубине этого учения. Ибо бессмысленно пытаться кратко рассказывать о том, о чем величайший гений размышлял долгую жизнь и, обладая блестящим умом, обширными знаниями и темпераментным характером описал на двух с половиной тысячах страниц. Моя же попытка раскрытия его философии – всего лишь дилетантский, обывательский взгляд на учение, полностью уясненное, может быть, только самим философом.

Недаром же, один из писавших о нем авторов советского времени, пышущий злобой в адрес самого философа и его творений, Б.Э.Быховский*, наверное, не понявший в ней ни шиша, в качестве эпиграфа к своей работе о Шопенгауэре привел известное изречение В. Шекспира*: «У всякого безумия есть своя логика».

По поводу «безумия» А. Шопенгауэра этому деятелю мне бы хотелось возразить следующим образом:

– начиная с 70-х годов XIX века вплоть до второй четверти XX -го Артур Шопенгауэр был самым читаемым автором в Европе;

– в России его произведения получили особую притягательность; его очень высоко ценили такие светочи русской культуры, как И.С.Тургенев, тот же В.С.Соловьев, Л.Н.Толстой, А.А.Фет, который сделал первый русский перевод указанного труда*, и многие другие;

– до сего времени его с увлечением читали и читают практически все интересующиеся философией люди.

Отвлекая читателя от полемики с последним оппонентом, расскажу о собственном неравнодушии к этому великому мыслителю XIX века. Был ли я готов к глубокому и полному восприятию его учения три десятка лет назад? Конечно, нет! Как не готов и сейчас, ибо не имею для этого достаточной гуманитарной подготовки; да и восемнадцатилетняя учеба в советских учебных заведениях сделала меня материалистом (к сведению, Шопенгауэр – идеалист). Но первая же встреча с ранее неизвестным мне автором стала для меня Откровением. Более того, она ошеломила, если не сказать потрясла меня!

Ведь, сколько себя помню, то есть с самых ранних лет, мечтал я встретить какого-нибудь многомудрого старца, который, прожив долгую жизнь и познав ее всю до основания, в доверительных беседах рассказал бы мне о ней, ответил бы на мучившие вопросы бытия. Да! Иногда встречал (или казалось, что встретил!), разговаривал, но, как правило, получал лишь тень желаемого…

А тут, в середине 70-х, попался мне в руки толстенный том из дореволюционного четырехтомника (редчайшее ныне издание, в переводе Ю. Айхенвальда). Прочитал несколько страниц и ахнул! Такое мне открылось… Наконец-то, встретил того, о ком мечтал! А вчитавшись, понял, что этот мудрец знает столько, сколько может узнать человек, если б он прожил не сто, а тысячу лет. Вот это была встреча!

И не своей философской системой поразил он меня (хотя и ее я пытался постичь), а несметным богатством мудрости, которую целыми пригоршнями бриллиантов рассыпал он на страницах своих сочинений для доказательства верности своей философской системы. Кроме того, я был поражен, восхищен мощью и красотой его языка (даже в русском переводе). Оказывается: философия – не какая-то сухая и тягомотная заумь, наводящая лишь безысходную тоску (правда, в академии, находя интерес, я имел по этому предмету только отличные оценки), а – живое, полнокровное общение с человеком, который, обладая громадным и блестящим умом, просто и понятно рассказывает тебе все о жизни.

Даже в нынешние дни, спустя почти тридцать лет, я, открывая любую страницу его сочинений, поражаюсь умению Шопенгауэра чеканить словами, облекать каждую мысль в изумрудные формулировки. И чувствую, как, по изумительным стилем написанному тексту, проносится едва сдерживаемая, мощная и в то же время свободная и легкая стихия его ума. А сами страницы представляются мне не однообразными строчками, наполненные простыми символами-буквами, а высочайшей художественности и ярчайшей орнаментовки узорами. У-у-у-х-х-х-х!

С каким же упоением я его читал и изучал! Ежедневно, днями и ночами. Едва ли не грезил им. Понимал, – не юношей был, – что такая страсть могла привести к очень тяжелым последствиям. Уж очень он мастерски умеет отвращать от всякого рода человеческих благ, мирских забот и утех. В высочайшей степени духовник, он очень опасен, и я думаю, немалую часть своих приверженцев совлек с твердого житейского пути, хотя сам только и говорил, что учит жить. Меня выручил возраст: пронесло…

А в ту, теперь далекую и счастливую для меня пору, в блаженном общении с ним проходили секунды, минуты, часы, дни, ночи… Какая там, к черту, служба!? Какие уставы, приказы, наставления, инструкции!? Все или почти все отодвинулось далеко-далеко на задний план. Лишь образ величайшего человека всех времен и народов стоял перед глазами (я тогда прочитал о нем все книги, имеющиеся в Ленинской библиотеке) и – роились, кружились, завлекали в дотоле неведомый мир строки, абзацы, страницы передаваемой им в трудах мудрости.

Многие изречения Шопенгауэра я заучивал тогда наизусть и с тех пор, при случае, привожу. Вот одно из них, являющееся для меня тем оселком, на котором я выверяю как собственное отношение к своему главному делу, так и оцениваю дела и труды любого автора: « Истина не продажная женщина, кидающаяся на шею всякому, кто ее ни пожелает. Истина столь недоступная красавица, что даже тот, кто жертвует ей всем, еще не может быть уверен в ее благосклонности ».

Как видим, речь здесь идет не столько о любви без аномалий, сколько о чувстве, в котором взаимность вообще практически недостижима. Эту шопенгауэровскую мысль я обожаю.

Что касается вопроса о фетише в любви (обожания части вместо целого), то философия, как объект любви, имеет несомненное преимущество. Так, в учении каждого мудреца я беру для себя не все его учение целиком, а только часть, которую я считаю для себя нужной и полезной. И никто меня за эту «ограниченную» любовь не осудит.

В практике же человеческой любви, действительно, есть очень большие ограничения. Во-первых, с точки зрения юриспруденции*, старающейся соблюсти крепость семьи, как ячейки (основы) государства: в женитьбе (замужестве) любить полагается лишь того, с кем заключил брак. Во-вторых, с точки зрения морали*: коль полюбил человека за что-то, то – нравится тебе все остальное в нем или нет – люби и остальное. Так что, ежели, скажем, ты полюбил, как поется в популярной песне: за «глаза твои большие» – козу (в соответствии с пословицей: «Любовь зла, полюбишь и …»), то не сетуй; значит, люби ее и козлиные рога, и нос, и хвост, и копыта и все остальное. Коль при выборе не учел того, о чем писали В.С.Соловьев, Н.А.Бердяев, – пеняй на себя. Ведь они, а не ты, были глубоко правы: смотреть надо было, кого выбираешь, не только на его глаза… Не так ли, читатель?

Все-таки настоящие мудрецы – небожители; они общаются с Богами! Нам же – и то, если посчастливится встретить, – в удел остается беседовать с земными мудрыми избранниками. Но это тоже очень полезное дело, ибо по меткому выражению А.С.Пушкина: «Следовать мыслям великого человека есть наука самая занимательная…»

Однако для решения просились в сознание (помимо «вечных») и самые, что ни на есть, животрепещущие, воочию наблюдаемые, а потому казавшиеся наиболее болезненными и мучительными, проблемы гражданские: о Руси-России, о несчастливой судьбе русского народа, о его великой, но оболганной истории…

Надо отдать должное художественной литературе (определенной ее направленности), которую я принялся не только избирательно читать, но под определенным углом зрения и изучать. И глубоко упрятанную в ней тайнопись – расшифровывать.

Этот процесс приблизил меня вплотную к тому, к чему я не имел ранней подготовки – к рассмотрению философских проблем сквозь прошлое русского народа. И на этот раз, как в случае с А.Шопенгауэром, судьба даровала мне встречу. Но не с мудрецом, закончившим свои труды и дни более века назад, а с живым человеком, творящим свои сочинения в том же времени, в котором живу и я. Но, в отличие от меня и вопреки жизненным обстоятельствам, он уже в энные годы нашел свой путь и максимально реализовал на нем свои возможности. Таковым писателем был Валентин Саввич Пикуль, для большинства читателей XX века ставший «рижским бальзамом на русскую душу».

Вчитавшись в его исторические романы, я понял, что он много поработал, много познал, еще больше продумал и во многом разобрался. И почувствовал, что этот человек пишет не просто для кого-то, со всей страстью и силой дарования передает свою любовь к России, боль за нее и русский народ не кому-то вообще, а лично мне.

Он не кичится многознайством; и, несмотря на простоту (в отличие от философов) подачи материала, – глубок, а в ответах на многие исторические вопросы – прост и понятен. Близок и по судьбе: выходец из плебейской среды, в силу обстоятельств в аристократы духа он вышел благодаря лишь самообразованию. Вот именно этот человек тогда мне был нужен!

Вижу, снова вижу язвительную усмешку-ухмылку на лице читающего недоброжелателя: «Тоже мне, нашел «писателя», аристократа духа»! Да, нашел! И не скрываю своего пиетета* перед ним. Для меня во всех смыслах это был – большой человек и большой художник. В моем представлении таковым он останется до конца моих дней. Ибо в творчестве и поступках Валентина Саввича Пикуля, в отличие от многих других «советских» писателей, в которых мне приходилось вчитываться, а, вчитавшись, разочаровываться, наблюдалась одна черта – неискренность.

Тогда же – мне, мятущемуся, упирающемуся в поисках себя и родственной души в тупики, натыкающемуся на глухое непонимание со стороны близких – чего же я хочу – было суждено совершить неожиданный для самого себя поступок, последствия которого наложили отпечаток на все мои последующие годы.

Однажды, в один из таких, «худых» дней, сидя в холодном автобусе (при возвращении домой с суточного дежурства), открыл я портфель, взял записную книжку, карандаш и, в каком-то порыве быстро набросал несколько строк в обращении-послании к этому писателю. Войдя в квартиру, подправил написанное, кое-что дополнил и в тот же вечер отослал. Вот его содержание.

Письмо

Город Москва. 3. 2. 1980г.

Уважаемый Валентин Саввич!

Пишу Вам – не писать уже не могу, – так как Ваше творчество волнует меня до глубины души.

Вас как писателя я открыл для себя по-настоящему лет шесть назад, когда первым из Ваших произведений прочитал «Моонзунд». Мое впечатление об этом романе было такое, что ничего подобного в нашей исторической романистике встречать мне не приходилось (как при описании давно прошедших дней, так и недавних…). Необычный стиль, поразительная новизна изображения событий полувековой давности и какое-то неожиданное, тревожащее чувство сопричастности самого писателя (а при чтении – и читателя) к этим событиям. То есть не ощущаешь затхлую даль и дремучесть прошлого, с которыми встречаешься в романах и повестях других авторов. И открываешь для себя истину: оказывается и в прошлом были люди не глупее нас, а может быть, во многом даже умнее и мудрей…

С тех пор, живя в Москве, я различными путями приобрел почти все книги с Вашими произведениями. Нет только романа «Баязет», так как, Вы сами понимаете, что с 1961 года из-за малой тогда Вашей известности и небольшого тиража его издания сохранилось не так уж много экземпляров. Это в настоящее время каждая Ваша книга – как жемчужина, и многие Ваши поклонники (вроде меня!) стараются побыстрее приобрести ее и поставить на полку: то есть иметь рядом хорошего и надежного друга, с которым можно, часто советуясь, размышлять о судьбах нашей матушки-России.

Так вот и стоят Ваши книги, – а их уже немало, – волнуют, тревожат, заставляют думать, переживать. Они – мои настоящие собеседники и друзья. Вместе с тем приобрел я «Историю России...» С. М. Соловьева в 15-ти книгах, собрание сочинений В. О. Ключевского в 8-ми томах, кое-что еще… Многое хотелось бы сказать непосредственно Вам, поделиться с Вами своими мыслями и умозаключениями. Очень жаль, что до сего времени судьба не познакомила меня с Вами (а может еще познакомит?!).

В Ваших романах и небольших рассказах (каждый из которых – жемчужина!) больше всего меня трогает боль за Русь, за русский народ, который ценой неимоверных усилий, жертв и лишений создавал наше огромное государство – Россию. И который, несмотря на свое величие , на протяжении стольких веков никогда не видел спокойных, сытых и благодушных, то есть счастливых для себя времен. Трогает та истина об истории России и о ее славных сыновьях и дочерях (извините за патетику!), которую до встречи с Вашими книгами так хотелось увидеть в нашей исторической прозе.

Но волнует не только это, а и многое другое… Ведь с тех пор я, словно одержимый, набросился на изучение и осмысление всего критического материала о Вас. В 1979 году мне почти 2 месяца удалось заниматься в Публичной библиотеке, в Ленинграде, да и в библиотеке им. В. И. Ленина сейчас много работаю. На сегодняшний день у меня имеется около 70 критических статей, обзоров, заметок о Вашем творчестве. Отзывы, конечно, разные, но я стою только на Вашей позиции! Только! И со всеми спорю. В том числе с «записными» критиками, такими, как В. Оскоцкий, Я. Гордин и другими. Сейчас я не пропускаю ни одной рецензии или статьи, ни одного отзыва, как в периодической печати, так и в отдельных изданиях, об исторической романистике и всюду ищу Ваше имя. Использую для этого даже «Бюро газетных вырезок» Мосгорсправки.

Сейчас у меня накопилось много вопросов непосредственно к Вам, особенно касающихся Вашего прошлого. Где печатался Ваш первый рассказ «Жень-шень», а может быть, что-то было напечатано до него? Очень необходим в моей квартире Ваш портрет или хотя бы небольшое фото!

Я давно собирался написать Вам, но боялся быть назойливым. Наверное, Вам много надоедают письмами такие вот, как я, восторженные почитатели Вашего таланта. Иногда (нет, почти всегда!) хочется поддержать Вас. Не представляет большого труда прийти к мысли, как Вам тяжело. Я имею в виду не труд, – хотя он у Вас титанический, – а как тяжело Вам выслушивать и читать (незаслуженно!) отрицательные отзывы и даже грязные пасквили, направленные в Ваш адрес. Это понять можно: ведь Вы – по-настоящему первооткрыватель. Ваше творчество – настоящее искусство . Во всяком случае, в русской литературе, ни в ее прошлом, ни в настоящем ничего похожего не было и нет. Именно из-за этой новизны возникает столько возражений при прочтении «мастерами от литературы» Ваших книг.

И мне очень хочется сказать Вам, что, несмотря на противоречивость мнений о Вашем творчестве, особенно после выхода в «Нашем современнике» Вашего замечательного романа «У последней черты», Вы добились цели, о которой писали в «Автобиографии». Вы заставили читателя размышлять об истории нашей страны и изучать ее, а, следовательно, страдать…

Один из таких читателей-учеников – пишущий Вам эти строки.

Главной причиной в затянувшейся нерешительности моего обращения к Вам явилось отсутствие литературного образования. Не хотелось предстать перед Вами дилетантом. Но сейчас это чувство я в себе превозмог и взялся за перо… Приношу извинения за нестройность изложения, недостаточно четкий синтаксис и прочие недостатки моего письма.

О себе. Я – офицер, воинское звание – майор. Мне 35 лет. Жену зовут Людмила Ивановна. У нас двое сыновей: 5-ти и 12-ти лет. Служу в Москве.

Много читаю. Очень люблю А. И. Куприна, Д. Лондона, С. Есенина (Я его земляк), поэтов второй половины XIX века, из современных писателей – только Вас.

Велико желание съездить к вам, в Ригу, и, воочию увидев Вас, перекинуться парой слов. Но ведь имя таким, как я, – легион! И докучаем мы Вам, наверное, здорово!

В качестве помощника предлагаю всего себя: может, хоть как-то смогу вернуть Вам долг за Ваши труды во имя нас, российских читателей. Для меня это будет величайшим счастьем.

Я потрясен Вашими книгами!

Если найдете время прочитать мое письмо, ответьте, пожалуйста, хотя бы одной строкой.

До свидания.

С глубочайшим уважением, Ваш читатель [подпись].

P . S . Мой домашний адрес [ ], телефон [ ].

И вот оно, явилось Божье Благоволенье!

Разве мог я семнадцатилетним юношей, хотя бы на миг представить себе, что ровно через двадцать лет, в моей судьбе будет такой же, не менее сложный и драматичный период, и судьба дарует мне знакомство с легендарной личностью – Валентином Пикулем? Который в мои юные лета только-только начинал «раскручивать» свой феноменальный талант. А потом так его «раскрутил», что своими историческими романами очаровал многие миллионы российских читателей. А потом, полагаю я, абсолютно своевременно, задел этим маховиком и задействовал меня, «технаря».

Сначала был его короткий ответ, вернее, фотография с надписью на обороте: «Спасибо Вам за добрые слова». Через полгода последовало еще одно мое обращение к нему, а начиная с января 1982 года, с его согласия, происходили встречи.

О! Это были вехи в моей судьбе! Одна, иногда две в году. Все – не в Москве, а в Риге. Жил я в его семье по 3–4 дня, лицезрел писателя в быту, в работе, а иногда и в празднествах. Беседовал с ним, спрашивал, уточнял, наблюдал. Кое в чем помогал: в приобретении, к примеру, необходимых книг, в решении каких-то вопросов в Москве и прочее.

Знакомство и довольно длительное общение (в течение 8 лет) с популярным писателем помогло войти в круг его друзей и единомышленников, а впоследствии установить дружбу со многими другими литераторами, учеными, художниками, журналистами, иными лицами, чаще всего творческой ориентации и (в большинстве своем) патриотической направленности…

Сравнивая их уровень подготовленности со своим, я с еще большим огорчением осознавал собственную гуманитарную неподготовленность, слабость в знаниях…

Но руки все же не опускал (повторяю, натура!). Наоборот, еще больше дорожил временем, максимально используя его для дела, ласково названного мной – Пикулиана (свод материалов о писателе). Ради нее я изо дня в день с глубочайшей заинтересованностью и невесть откуда взявшейся целеустремленностью почти три десятилетия «перелопачиваю» Ленинку (Российскую Государственную библиотеку). Но это лишь часть фундамента, на котором основывается мой архив и укладывается полотно жизненного пути, на одном из первых указателей которого предписано: «Покинуть Землю лучшим, чем пришел на нее».