Раздел пятнадцатый .На волнах рефлексирующего сознания
Рефлексия [с латинского: обращение назад] размышление, полное сомнений и колебаний; склонность к самонаблюдению и самопознанию. Сознание: Способность осмысленно и ясно воспринимать окружающее. И снова о себе. Был в моей жизни еще один очень тревожный период: 1995 год – увольнение в запас, то есть выход на пенсию. Тоже оч-ч-чень соблазнительное время… Наблюдая за собой, опасался, – изменится ли что-либо во мне с наступлением «полной» (как мне тогда казалось) свободы. Вдруг мое изменчивое «я» выкинет фортель* и направит меня на какую-нибудь совершенно неожиданную и доселе неведомую стезю? А вариантов сойти с избранного пути было немало. Проблемы и соблазныУстроюсь ли я на работу, и на какую? Ведь пенсии для более или менее сносного существования и обучения детей явно недостаточно. И с сыновьями еще ничего не было решено. Старший, Олег (р.1968 г.), закончил военное училище, но, не желая дальше служить, из армии уволился. Быстро меняющаяся ситуация в стране, названная перестройкой, позвала его попытать себя на коммерческом поприще. Бог ему в помощь! Средний, Миша (р.1975 г.), поступил в институт радиоэлектроники, но явного желания быть специалистом в этом деле тоже не проявляет. По-видимому, очень скоро, если не удастся перейти в другой, более соответствующий его желаниям вуз, бросит… и – в армию. Попадет потом в какую-нибудь «горящую точку» (их тогда на окраинах и вокруг России, правопреемнице СССР, много было)… Младшему, Саше (р.1983 г.), еще учиться и учиться… Тут и дачные дела требуют своего разрешения, так как перед выходом на пенсию по жребию посчастливилось «вытянуть» садовый участок. Если не нам с Людмилой, так детям пригодится. Недавно гараж купили, подвал надо строить: тоже ведь в хозяйстве острая необходимость. А, может быть, махнуть на все рукой, да уехать в деревню (например, на зимний период, или постоянно жить в ней, изредка наведываясь в Москву для решения неотложных или срочных дел)? Уж совсем она, в ожидании меня, наверное, истомилась… Да, что говорить! Там ведь идеальные условия и для труда, и для отдыха: добротный родительский дом, в который проведены газ, вода. Имеется сад, участок земли. Можно будет завести живность, купить машину, небольшой трактор, другую минисельхозтехнику и вплотную заняться приусадебным хозяйством. А какие там прекрасные угодья! Есть все условия и для рыбалки, и для охоты и всего-всего, что ни пожелает душа. Разве предосудительно будет – после тридцати лет напряженной, а нередко и опасной воинской службы – пожить, наконец, по-человечески. Вспомни: Чехословакию 1968-го; афганские, чернобыльские дела; путч 91-го (когда в ожидании атаки на «Белый дом», будучи вооруженным, ты, как и твои сослуживцы, сутками сидели в автомобилях в ожидании приказа для на него броска); события «демократического» 1993-го года, чреватые самыми непредсказуемыми последствиями и для службы и для судьбы… Есть ли смысл вспоминать эпизоды? Что стоило одно только ежедневное общение со штабными полководцами, да еще в столичном гарнизоне? Сам же не раз говорил своему начальнику: «С Вами, товарищ генерал, как во время войны, каждый день надо засчитывать за три», или: «С Вами, товарищ генерал, каждый день, как бой… за себя: выживешь ли?». Смотрит, бывало, и смеется, довольный… Разве после всего этого не заслужил ты право на нормальный отдых? А как глумишься над своим здоровьем или игнорируешь интересы жены, детей? Вспомни, когда в последний раз выезжал всем семейством на совместный отдых? Или хотя бы посещал родственников в самой же Москве? Все библиотеки, да библиотеки… Может быть, хватит себя же у самого себя красть? Или, как отца семейства, – для настоящего, полнокровного воспитания, – лишать себя полнокровного общения с детьми? Не пришла ли пора жить так, как живут все добропорядочные мужи? Не тратить же ее, единственную, ради достижения какой-то эфемерной*, надуманной цели… А? Уф-ф-ф! Потихоньку, полегоньку все как-то само собой (но так ли?) разрешилось и улеглось… И, что очень важно, с минимальными издержками во времени. В этот очень непростой, – а для многих офицеров, особо преданных службе и уволенных после долгих лет службы, драматичный – период, по-прежнему, все свободные часы, дни, месяцы были использованы мной для решения вопросов в Пикулиане. Вместе с тем, следует признать, что до всестороннего и глубокого осмысления, до объективной оценки третьего, последнего периода (отрезка жизни с 1995 года) нужна дистанция. Это дело будущего. Однако пора, укрощая воображение, вернуться в реальность и, в частности, попытаться проанализировать основы несвоевременного возникновения импульса, с которого началось активное движение навстречу гуманитарным наукам. Так чем такую «инертностость» в позд- нем обращении к своему собственному активному личностному развитию объяснить? И как можно обосновать? Причин, я думаю, немало, но главными из них являются следующие. Первая. Отсутствие благоприятной среды для интенсивного развития в детском и отроческом возрасте (убогость крестьянского обитания, отсутствие ранних контактов с носителями культурного и образовательного потенциала и тому подобное). Вторая. Генная непредрасположенность к раннему саморазвитию. А, может быть, и к позднему, то есть, вообще, отсутствие склонности к активному саморазвитию … Ведь по моим, правда, неполным данным, за последние два столетия серьезных попыток вывести себя хотя бы на разночинный* уровень (имеется в виду досоветский период) или попытаться образовать себя, чтобы попасть в слой интеллигенции (в советское время), в семействах Чуликановых и Матросовых никем не осуществлялось! С другой стороны, может быть, в этом и заключается главная родовая, племенная мудрость, заложенная в психофизиологию * моих фамильных предков, как и других родов Нашего Края. На мой взгляд, эта основа, много-много веков назад выкристаллизовавшаяся в жизненную установку – «не высовываться», однажды и навсегда укоренилась в их подсознании. Посудите сами! В первых веках – более жесткие условия существования: суровая северная природа (по сравнению с южной и более мягкой донской), сопряженная с частыми неурожаями, постоянные набеги воинственных степняков; в последующих столетиях – многовековое ордынско насилие (монголы, крымчаки, ногаи); а в недавних – произвол княжеских, царских властей, другие неурядицы. Все они выработали у обитателей Края единственное кредо*: выжить. При любых изменениях и катаклизмах* русской, российской действительности над ними довлело изначальное и могучее тяготение к продлению жизни и при этом максимальному сохранению здоровья всех его членов, исключению малейших признаков вырождения рода. Это ли не предел мечтаний многих фамилий и родов в других, более щедрых на благоприятное существование краях?! Но для достижения такой цели нередко требовались все наличные физические и интеллектуальные силы. На другое просто ничего не оставалось! И третья причина, исходящая из первых двух: отсутствие традиции в стремлении к изучению гуманитарных наук. То есть, заложенная рождением и усиленная крестьянским воспитанием эта «выживательная» жизненная модель веками сужала возможности в самораскрытии человека. Она подавляла в каждом индивидууме стремление к формированию других личностных качеств. Вот эта жизненная уста- новка, на протяжении веков сдерживала в человеке другие, не связанные с сельскохозяйственным производством, начала. Не дает и сейчас. Если уж повести разговор от корней рода человеческого, то, начиная с древнейших времен, каждый народ требовал от правителей удовлетворения двух главных нужд: хлеба и зрелищ. Зрелищ русский крестьянин от властей никогда не ждал, он их сам творил и в свободные дни воплощал. Зато в отношении хлеба, то есть желания иметь большего, нежели «чтоб плуг его и кляча доставляли хлеба на года» (С.Есенин) – так исторически сложилась его психология – большего ему для счастья ничего не было надобно. А зря! Ибо этносу (народу), чтобы прожить свой полный «век, такая установка, как показывает история, – является губительной. Одного хлеба здесь явно недостаточно. Перечисленные и другие факторы придавливали к земле, препятствовали своевременному и полному раскрытию в нас, выходцах из сельской глубинки, гуманитарных задатков. В большой степени не позволяют – я почти физически ощущаю, – принося моральные страдания, даже давят и сейчас. Наверное, не только я, но и многие другие мои земляки, попавшие в аналогичную ситуацию, не единожды ощущали на себе этот гнет. Хотя искушенный в психологической науке оппонент может возразить, мол, наследственность – это не тупик, а напротив, наследственность это – сокровище неограниченных возможностей; мол, выбор остается за человеком. Так-то оно так, да так ли? Хотя честно признаюсь, данная тема – чрезвычайно серьезная, отчасти, даже скандальная, и, несмотря на многолетние размышления, хорошо мной еще не изучена. Посему я еще очень далек от истинного ее понимания. Поэтому выражена она здесь без приведения фактов, примеров и доказательств, то есть обобщенно, концептуально*. Впрочем, один, и весьма показательный, пример я все же приведу. По поводу моей личностной «нераскрытости», «замкнутости натуры в самой себе», но, одновременно, кипящей во мне энергии, иногда помимо воли выплескивающейся из меня, мой давнишний сослуживец и ближайший друг, поэт Михаил Иванович Сергеев, в одном из своих стихотворений выразился очень кратко, но емко, глубоко и, главное, по существу: «Подобен спящему вулкану, – / Терновый на душе венец…». Всего каких-то семь слов, а рассказал он обо мне почти все! Вот умница! За эти две строки, озарившие меня самого Откровением, я ему бесконечно благодарен… Хотя, нет! О стремлении высвободиться из пут «духовного плебейства», обрести свободу и самостоятельность в суждениях и, часто вопреки обстоятельствам, бороться за независимость и неприкосновенность своей личности даже в экстремальных* ситуациях, – я могу сказать. Прежде всего, это будет отнесено не к кому-нибудь, а к тому, кого я хорошо знаю: к моему отцу, Михаилу Игнатьевичу. Надо воздать ему должное: с открытым и прямым (до дерзости) характером, в поступках отчаянный до безрассудства, при нанесенной ему обиде нередко доходивший до буйства, он никогда ни перед кем не лебезил и не раболепствовал. Из-за чего всю жизнь прожил рядовым, зарабатывая на кусок хлеба только своими руками и неполными двумя ногами (о его инвалидности я уже говорил). Но все-таки вырастил нас, четверых! Вспоминая его все чаще и чаще, я каждый раз благодарю его за преподанные мне уроки жизни и сожалею, что не все эти и другие черты характера передались мне от него. Хотя, дослужившись до армейского подполковника, в душе, как и он, в оценке самого себя всегда считаю себя только рядовым. Есть, правда, еще одна моя гипотеза*, касающаяся весьма привлекательного явления, наблюдаемого в людях Нашего Края. В нескольких местах своего сочинения этого вопроса я уже отчасти, касался, но сейчас остановлюсь на нем подробнее или, скажем так, – предметней. Возникло оно благодаря обособленному, изолированному от крупных административных центров географическому положению Нашего Края и такой же, во многом самостоятельной экономике, которые дали возможность населению веками осознавать свою почти полную самодостаточность для автономного* (независимого) существования. На этом я уже достаточно подробно останавливался во второй части сочинения. Но данное обстоятельство, как я полагаю, пагубно отразилось на «бойцовских» качествах его обитателей. А именно, оно снизило в каждом из нас необходимую жесткость по отношению к окружающим иноплеменникам, особенно в тех случаях, когда многие годы приходится жить и работать на чужбине (за пределами Края). То есть, самодостаточная (в удовлетворении всех необходимых для жизнеобеспечения нужд) природная среда исторически привнесла в характер народа Нашего Края такие черты, как мягкость, уступчивость либо потворство напору чужой воли. А от этого фактора отстраниться можно лишь ценой отказов, отречения. Чтобы обосновать данный вывод, отчетливее и убедительнее представить свои многолетние жизненные наблюдения, я проиллюстрирую это свойство фактами из личной жизни, а затем сделаю некоторые аналитические выкладки. А читателю-земляку, которому пришлось жить и работать в других краях, я предлагаю вспомнить и проанализировать свои наличные примеры. Самому поразмышлять и сделать вывод: прав ли я относительно двух вопросов. Умеет ли (желает ли) выходец из Нашего Края для достижения своих целей «работать локтями»? Или это качество ему не дано (в нем – не врожденное, не выработанное)? Мягкие сердцаЯ – большой любитель многочасовых прогулок по родным местам, что никак не одобрялось ни мамой, ни сестрами. Бывало, с осуждением говорили: «Ну, шальной приехал, будет теперь по всем деревням бродить…». Так было и летом 1980 года. Мы всей семьей в отпуске и, как правило, проводим его в деревне. В один из погожих июльских дней я беру велосипед, устраиваю на раму пятилетнего сына, Мишу, и мы едем с ним на экскурсию в Столпцы. Крутя педали, потихоньку движемся. При встрече с сельчанами я приветствую их, иногда останавливаюсь для короткой или более-менее продолжительной беседы. Попрощавшись, мы продолжаем движение. На всем протяжении путешествия я рассказываю сыну сначала о родном Мелекшино и его жителях, потом о памятном по юношеским увлечениям соседнем Татаркино. И вот, наконец, перед нами открываются сами Столпцы. Переходя по пешеходному мосту Итью, я говорю Мише, что это село, по сравнению с предыдущими и многими другими селениями, расположенными вдоль Прони и в стороне от нее, всегда имело несравнимые преимущества по важности расположенных здесь объектов, по имеющимся достопримечательностям и по самой истории Нашего Края. В общем, как и в ранее совершаемые поездки самостоятельно, с женой, Людмилой, либо со старшим сыном, Олегом, неожиданностей вроде бы не предвиделось. [Приношу извинения читателю за то, что в дальнейшем своем описании этой экскурсии я не буду придерживаться последовательности перечисления объектов в Столпцах . Ибо оно требует специальной и квалифицированной разработки специалистами-экскурсоводами]. Через несколько минут мы спешиваемся и по высокому косогору поднимаемся на центральную площадь села. Наша экскурсия началась. Показываю и подробно рассказываю сыну, где находятся или находились в былые времена: больница, церковь, игольная фабрика, школы (средняя и семилетняя), интернат, машино-тракторная станция (МТС), клуб, чайная (столовая), почта и телеграф, парикмахерская и фотоателье, хлебопекарня, колбасный цех, молочный завод, областная колхозная школа бухгалтеров, зоотехников и ветеринаров, швейная артель, аптека, книжный магазин (киоск), волостное правление, правление колхоза, сельсовет, плотина, мельница, кожаный синдикат, крупорушка, шерстобитка, хлебозавод, кирпичные заводы, базар, ветеринарная лечебница, сапожная мастерская, учебный пункт по подготовке к армии призывников, военный учебный пункт, аэродром и так далее… Со стороны приречной улицы рассматриваем с ним величественную панораму Нашего Края, открывающуюся на северную, северо- восточную, восточную и юго-восточную его стороны. Рассказываю Мише о преимуществах этого высокого и сухого мыса для первоначального его заселения древними финно-угорскими племенами и тысячу лет назад появившимися здесь славянами. Об удобстве их былого проживания возле многоводной Прони и расположенных рядом богатых лесов. О значении небольшой, но имеющей широкую долину, покрытую разнотравьем, реки Итья. О многовековой истории села. Пытаюсь донести до сознания сынишки собственное убеждение, что для нас, деревенских детей, проживающих в соседних селениях, Столпцы всегда казались тем, чем для России является Москва – предметом гордости и восхищения. Что на протяжении многих столетий это село являлось волостной столицей, что оно было средоточием управленческой, хозяйственной, духовной и культурной жизни и деятельности обитателей Нашего Края. Что находящиеся в нем предприятия и учреждения поражали воображение жителей окрестных селений необычной планировкой, большими размерами и замечательной архитектурой. Даже жилые дома всегда здесь были добротнее наших. Все – кирпичной кладки, ладные и красивые, обнесенные красивыми палисадниками и ладнными хозяйственными пристройками, – возводились они словно на века. Что улицы, перекрестки и площади Столпец отличались ухоженностью, чистотой, а в ночные часы – обилием электрического света. Объясняю Мише, что нам, провинциалам, Столпцы всегда представлялись неким величественным, даже царственным городом... Впрочем, экскурсия наша подходила к концу. В завершение ее, выполняя заказы домашних, поочередно заходим в магазины: железно-скобяной, промышленных товаров, книжный и, наконец, в последний, продовольственный, чтобы купить Мише сладости. Вот здесь-то все и произошло…При выходе из продмага неожиданно сталкиваюсь я с Верой Сергеевной Афанакиной, нашей незабвенной «Сигорелкой». Не виделись лет пятнадцать. В мгновеньях, словно во вспышках света, промелькнули обрывки воспоминаний из школьных и курсантских лет… Ведь, уже учась в военном училище, я писал ей письма, делился впечатлениями, планами, перспективами. Она отвечала, но как-то сумбурно и про-коммунистически назидательно. Я быстро охладел, и наша переписка прекратилась. А сейчас – вижу: стоит передо мной, смотря снизу вверх, маленькая сухонькая старушка. Поседела, но облик почти не изменился. Все те же знакомые черты лица: острый взгляд серых глаз, строго сдвинутые к переносице брови, делающие на узком лбу еще более глубокими продольные морщины, как всегда, плотно сжатые губы. Узнала! С из- давна знакомым прищуром бросает взгляды то на меня, то на сына. Приветствуем друг друга. Спрашиваю, как здоровье, как чувствует себя Сергей Никанорович (ее муж, в Мелекшинской семилетке преподавал нам физику и черчение). Рассказываю ей о себе, своей семье. Это – младший, Миша; ему пять лет. Старший, Олег, перешел в шестой класс, учится хорошо. С нами не поехал; пошел с друзьями на рыбалку. Людмила (жена; она тоже хорошо ее помнит, так как учила в 8-м классе) – дома, помогает маме по хозяйству. Я – майор, скоро буду подполковником. Служу нормально, но служба мне не по сердцу и военная карьера меня нисколько не интересует. Сейчас углубленно занимаюсь философией, историей, литературой. Вспоминаем одноклассников, кто, где и как устроился. И приходим к общему выводу: заметных должностей, званий, а вместе с ними и положений мы не достигли; и вряд ли нам это удастся. Но, если б захотели, могли бы преуспеть. В диалоге возникает некоторая пауза. Вдруг Вера Сергеевна делает (еще со школьной поры запомнившийся) жест и бросает фразу (я их – и жест, и фразу – помню до мельчайших деталей и интонаций). Взмахнув сверху вниз своей маленькой ладошкой-лодочкой, с некоторым пренебрежением, словно отталкивая меня, собеседника, воскликнула: «А! Я знала, что из вас ничего значительного не получится!». Я оторопел: «Вера Сергеевна! Почему?». Она, в ответ, словно отрубив, заявила: «Потому что у вас слишком мягкие сердца». ?!!!.. Так вот оно, оказывается, в чем дело! А я-то годами терзал себя поисками главной причины своей «карьерной» несостоятельности. Как и аналогичной несостоятельности немалого количества моих, особенно талантливых земляков. И не только в нашем или в соседствующем с нашим, но и во многих других, предыдущих поколениях. Ошеломленный ответом, я, помнится, как-то смялся и по поводу ее последнего восклицания никак не отреагировал. Но, по возвращении домой, в виде мысленной беседы с нею и с самим собой, эту тему продолжил. « Милая Вера Сергеевна! Как же я был несправедлив к Вам, называя Вас, как и многие мои сверстники, Ваши ученики, обидным прозвищем. Да Вы же мудрейший человек из тех, кого я встречал на своем пути! Как же Вы глубоко правы! Своим ответом на мой извечный вопрос, мучавший меня многие годы, Вы меня просто потрясли! Вот, оказывается, почему из Нашего Края так мало вышло известных лиц, которые оставили бы заметный след в его истории. А земляки гордились бы ими. Взять хотя бы легко обозримый ХХ век, в котором мы с Вами, Вера Сергеевна, живем. Сколько человек за столетие Наш Край явил сему миру?! Все они куда-то стремились: учились, тру- дились, воевали. Многие из них уже с ранних лет проявляли талантливость в учебе, искусстве… И – ни одного полководца, ученого или изобретателя (о М.М.Бутслове я тогда еще ничего знать не мог), ни одного известного спортсмена, да мало ли еще кого… Что это за напасть такая? Что за бесталанность и скудоумие? Хоть бы какой-нибудь герой объявился, что ли (о М.Д.Бардиной я тоже тогда не имел никакого представления)… Ни-ко-го!» Крутя педали и продолжая размышления, говорил я тогда самому себе: «Вот теперь-то тебе все стало ясно и понятно. Насмотревшись на некоторых твоих сегодняшних начальников, ты теперь из собственного опыта вынес, а твоя старенькая наставница сумела подтвердить и даже помогла тебе словесно оформить, довольно-таки простую истину: как и кому достаются должности, звания и привилегии. И какой ценой. Той, от которой ты отрекаешься сам. Ведь не пожелал же ты ступить на чуждую твоей натуре костоломную тропу. И недаром, анализируя поступки своего беспощадного «шефа», называешь его «генералом армии загубленных душ». Резковато, правда, зато справедливо. А в науке разве не так? Т-а-а-к !!! Ведь появились же в твоем окружении друзья (даже родившиеся в столице), которые при всей их талантливости и высочайшей образованности не смогли по причине своего мягкосердечия реализовать свои (без преувеличения – выдающиеся!) способности. Да и в каждой судьбе, в каждом, даже самом благородном деле – так. Встретил же ты недавно поразившую тебя – для знавших ее, ставшей хрестоматийной, – строку известного ныне поэта: «Добро должно быть с кулаками…». А кулаки-то ни тебе, ни твоим землякам не даны. Не даны! И ничего тут не поделаешь… Вот где корень ответа. А жизнь, сам видишь, – жестка, даже жестока. И пенять тут не на кого: ибо сегодня движение «на верх» – это дело не только таланта или трудолюбия, это – нравственный выбор… » . Продолжая мысленный диалог, кручу педали. Сынишка молчит, а у меня перед глазами – недавняя сцена из моей службы. Начало рабочего дня. Я : Стучу в дверь кабинета начальника. Нужно подписать документы, предназначенные к отправке. А заодно и поздравить. Ведь вчера подписан приказ о присвоении ему звания «генерал-майор». Открываю дверь. Он : Сидит, развалясь в кресле, уже в генеральской форме: «Заходи! Ну что там?». Я : Поздравляю его. Предъявляю на подпись документы. Он : Подписывает. Довольный и благодушный ведет со мной диалог в виде коротких реплик (что в обычные дни делает очень редко). И в конце завершает наше общение многозначащим изречением, вероятно, недавно высказанным ему кем-то из поздравивших его высокопоставленных коллег: «Да! Генерал – это не должность, генерал – это не звание, генерал – это счастье!». Выхожу из его кабинета, иду к себе, сажусь за рабочий стол и задумываюсь. Действительно, счастливый человек. Но, идя к сегодняшнему своему благостному состоянию, он не задумывался, наверное, над тем, какой ценой оно к нему пришло. Скольких конкурентов, задействовав самые высокие кадровые и иные сферы, убрал он со своего пути. Ну, хотя бы за последнюю неделю, когда непосредственно решался вопрос о присвоении звания (чему отчасти был свидетелем и я). Сколько человек будет теперь на него работать (город, район, область?), отдавая ему в виде налога, часть своего труда, чтобы обеспечивать его счастье? Но ему (я знаю) такие мысли в голову не придут, потому что он свой выбор давно сделал (или же получил его самим рождением). Поэтому он с открытым забралом, расталкивая в стороны одних и топча ногами других, прет на вершину власти, не задавая себе ни таких, ни других подобных вопросов. Вот ведь в чем заключается различие наших представлений о счастье и справедливости. Такими, или примерно такими были мои тогдашние, да и более поздние размышления об этом и прочих видах «карьерного» счастья, основанных на государственном потенциале, то есть за народный счет… Да не подумает читатель, что я пишу об этом, будучи обиженным судьбой, не позволившей мне взойти на «достойное» место. Или карьерное отчуждение было мне кем-то вживлено, либо взрастилось моей «служебной немощью». Нет! Как я сейчас понимаю, появилось оно во мне как-то само собой, естественным и вполне закономерным путем. Но в то же время были – чего скрывать, были! – очень болезненные и глубокие внутренние переживания. Особенно в начале 80-х годов, то есть в переломный момент. Была острая неудовлетворенность собой. Ведь находился я тогда на самом взлете офицерского уже не становления, а восхождения! Временами глодала, жгла душу необъяснимая, сжимающая грудь, тоска. Наверное, это был период окончательного прощания с хорошей перспективой в воинской службе. Видя тогдашние мои метания и скромные успехи в должностном продвижении, жена, Людмила, удивлялась: «Как же так? Ты же в академии лучше всех учился! Твои троечники-однокашники – те, что, бывало, искали в тебе помощника при подготовке к зачетам, экзаменам, при написании рефератов, контрольных работ – обходят тебя по всем линиям? Уже полковниками ходят, в генералы метят, а ты все на одной должности сидишь?» Я тогда в раздражении отвечал ей: «Значит, они родились для военной службы, а я – нет!..» Пусть не подумает читатель, что все вышесказанное об офицерах и генералах – огульность. Несть числа в штабах и в частях тем, кто честно и благородно несет или, если хотите, «тянет лямку» нелегкого воинского труда. Не ценимого – особенно в последние десятилетия – по достоинству тем же государством. Я же в качестве примера, взяв конкретный, частный случай, использовал свой, обостренный взгляд на одну из армейских проблем, которая будет существовать до тех пор, пока существует армия, а в ней – карьеризм. Ибо армия – это слепок общества; в ней, как и в любом другом ведомстве: и свои герои, и свои уроды… Однако насколько разновеликими оказались наши с моим начальником окончательные житейские итоги! Возьмем хотя бы жизнеустройство. Сегодня он живет в шикарной квартире в одном из самых благоустроенных и престижных районов Москвы; свою дочь, знающую несколько иностранных языков, обучил в США, жилье ей устроил рядом с собой, аналогично – и сыну. О прочих (особенно теневых) благах не говорю, ибо поведал только о видимой части того «счастливого айсберга*», который ему представляется счастьем. Но мне «счастья», добытого таким образом, и на дух не надо! Ибо мои ценности – совсем другие. Другие! Ах, да! Я совсем забыл об изобретении цивилизованным миром такого явления, как разделение труда. Ведь труд моего начальника и по должностному предназначению, и по его организаторским, интеллектуальным качествам – несравним с моим. Я-то кто? – Пахарь! А он – великий стратег! Кого- кого, а уж таких стратегов мне привелось повидать… Ну, что ж, вздохнув, скажет оппонент-обыватель: «Вот и живи со своими принципами! Благодаря им ты так ничего и не добился. И не добьешься! Поэтому с тремя сыновьями в 27-ми квадратных метрах не живешь, а существуешь; а больше – ни кола, ни двора (ни дачи, ни машины, ни денег на черный день…)». Согласен! Действительно, такое самоотречение, ради утверждения внутреннего «я» и соблюдения своих (для того же обывателя «дурацких») принципов (в борьбе даже с самим собой за себя, как за Личность), дается очень нелегко. Ведь довольствуясь лишь необходимым, я осознаю, что не только устраиваю далекую от комфортности* собственную жизнь, но и не способствую обычному, нормальному проживанию своих близких: жены, детей. У них ведь, мягко говоря, несколько иные представления о счастье, в том числе касающиеся житейских удобств. Сознавая это и чувствуя свою вину перед ними, я – из-за бытовых ограничений, даже лишений, доставляемых им, – очень остро тогда переживал… Они, как и многие другие мои родственники или знакомые, были далеки от моего тогдашнего упрямства и философского разглагольствования о суетности сего мира и бренности человеческого бытия. Да им это и не нужно! Особенно тем, кто, как, например, моя мама или тети, сестры отца, многие годы бились, выкарабкиваясь из ужасающей нищеты и ее вечных спутников: голода и холода. Кто всю свою жизнь пробивался к свету, теплу и к самой обычной человеческой сытости. Разве это не счастье – иметь свой угол, а лучше, конечно, хорошую квартиру, дачу с участком, где даже в бескормицу можно вырастить картошку-спасительницу. Совсем нелишней стала бы машина, на которой вместе с семейством можно было бы ездить на собственный участок в выходные дни и отдыхать там от городского смрада и суеты. Разве предосудительно после трудовой недели подышать свежим загородным воздухом, покопаться на грядках, насладиться сельским ландшафтом? Стоит ли их осуждать за такое «мещанство»? Нет, их надо понимать! Они своими предыдущими страданиями и лишениями заслужили пусть и не столь высокое, но достойное человеческое существование. И право на стремление к безбедной жизни. Вот в чем, на мой взгляд, заключается вся их обывательская (но, может быть, самая правдивая) правда. Именно о них, моих замечательных родственницах пойдет речь в следующей главе. ЖенщиныПусть не обижаются мои сородичи, прочитав приведенные выше доводы о неспособности членов нашего рода к активному саморазвитию. Наговариваю я на свой род, за что, возможно, подвергнусь резкому осуждению. Не так уж он зауряден. Главная причина в другом; в обстоятельствах, которые бывали (я смог показать лишь малую толику того, что пришлось моим сородичам преодолеть), ох, как круты! И не только из-за неблагоприятствования в личностном саморазвитии, но и в продолжении жизни, как таковой. Говоря о горе, постигшем бабушку в начале Отечественной войны, напрасно я оставил ее с огромной бедой и больше ничего не сказал. Ведь выжили! Несмотря на лихолетье вся семья – она сама и все ее семь дочерей выжили! С началом войны, особенно после гибели мужа и отца, для бабушкиной семьи наступило совсем худое время: старшие, чтобы не умереть с голоду, бросили учебу в школеи пошли на работу в колхоз, получая гроши. А младшие ходили по деревням и собирали милостыню. До сих пор Татьяна Игнатьевна вспоминает, как они с сестрой Клавой, 4-х и 7-летние девчушки, брели от дома к дому до самого Лучинска, а потом, возвращаясь по ржаному полю с наполненными котомками, довольные и веселые, распевали во все горло песни. Что ж, несчастливого детства не бывает! Таким оно осознается гораздо позже, когда появляется возможность сравнивать и анализировать. А старшие сколько перевидали?.. И Мария, и Анна, и Любовь, и Екатерина потрудились, претерпели немало! Но все-таки вытащили себя и общую нашу семью Чуликановых из лап смерти, как и вытяну- ли вместе со всеми страну из войны и послевоенной разрухи – двужильные наши русские женщины… Четверо из них, мыслимыми и немыслимыми, но достойными путями (благодаря трудолюбию, цепкости и терпеливости), перебрались в Москву, устроились на работу в швейные ателье и стали закройщицами. Оставшиеся в деревне тоже не пропали. Имя Екатерины Игнатьевны Никидориной, проживающей в Муняково, как самой лучшей доярки колхоза «Россия» – выше я говорил об этом – десятилетиями гремело по всей Рязанской области. Моя крестная мама, Мария Игнатьевна Чурикова, с началом войны поступившая работать в Мелекшинский филиал* Пустотинской швейной фабрики (Школьная, 23), тоже приобрела профессию швеи. По ее закрытии, работая в колхозе имени Крупской, в свободные дни, а также в вечерние и ночные часы более полувека обшивала все Аристово. Поразительно, но она, великая труженица, хотя и самая возрастная из всех сестер, полнее всех сохранила в памяти историю нашего рода. И рассказала о ранней жизни молодой семьи Игната и Настасьи Чуликановых. Очень помогла она мне в восстановлении хроники событий, происшедших с нашей семьей в далекие двадцатые и тридцатые годы минувшего столетия. Низкий поклон ей! У большинства из моих милых теть их дети, бабушкины внуки (всех нас у нее – пятнадцать), закончили вузы, в том числе престижные. Юра Канунников (р.1963 г.), сын Клавдии Игнатьевны, – юридический, сейчас подполковник МВД; работает в исследовательском отделе известного учреждения: на Петровке, 38. У Татьяны Игнатьевны дочь, Эльвира (р.1964 г.), – директор одной из московских школ. Да разве обо всех расскажешь… Женские судьбы Руси, сколько о них поведано! Как тут не вспомнить памятные для каждого русского человека строки классика нашей литературы, А.Н.Некрасова: «…Коня на скаку остановит, / В горящую избу войдет…». Но беда вся в том, что со времени их написания прошло более ста лет, а женская доля практически не изменилась. Кто-то из современных интерпретаторов*, перефразировав эти строфы, применил их к нашему времени и выразился так: «Она бы хотела иначе: / Носить драгоценный наряд. / Но кони все скачут и скачут, / А избы горят и горят…». Завершить описание своих недавних истоков мне хотелось бы самой уничижительной главой. И, отстранившись от реального, подлинного, действительного мира, перейти в область мира запредельного, виртуального, даже мистического. И коснуться очень непростого вопроса: тайны имени и его влияния на предрасположенность в судьбе. Посмотрим, может быть, что-нибудь из этого получится. Но сначала я опишу еще одну любопытную сценку, выраженную в названии следующей главы. «Дом на песке» или оттопыренный мизинецЧтобы обосновать необходимость столь странного ее названия, я хочу привести два примера, тематически между собой неродственных и по времени весьма друг от друга отдаленных, но по сути своей выражающих одну и ту же мысль. Итак, первый пример в пользу названия главы . Вспомним сцену в мелекшинском сельсовете зимой 1945 года, о которой рассказывалось в главе «Наш первенец родился в Будапеште». Тогда, в самой первой графе моего Свидетельства о рождении Иван Петрович, достаточно грамотный, в общем-то, человек (он заканчивал тогда вечернюю среднюю школу в Столпцах, а в те годы для сельчан это был достаточно высокий уровень образования), написал мое имя: Вяч и слав . То есть в вместо буквы « е » написал « и ». Но совершил это отклонение от нормы, полагаю я, неосознанно, без какого-либо умысла: то ли механически, то ли под влиянием выпитой рюмки, то ли с некоей претензией на «изысканную» грамотность. И не в обиду ему я это пишу, он меня поймет и простит. А хочу я эту, выраженную им языковую манерность*, соотнести с другой формой ее проявления, в поведении. То есть, когда невежественный* человек попадает в культурное общество во время застолий, то в его руке, держащей прибор (рюмку, вилку или что-то другое), невольно разгибается мизинец. Наверное, это явление – инстинктивное, происходящее вне зависимости от сознания самого человека. Не имея возможности, из-за незнания правил поведения или навыка, наблюдать за своими действиями, он тем самым, якобы, показывает это «умение». Хотя окружающие в данном факте обнаруживают обратное. Почти любой читатель этих строк вспомнит, что с таким психологическим и, видимо, заложенным в подсознание стереотипом, бороться непросто. Даже, если культура твоя высокая и ты в этом отношении можешь контролировать аналогичные поступки. В этом может удостовериться каждый, не только посещающий общественные места, но и находящийся дома, сидя у телевизора. Присмотритесь, как-нибудь на досуге, к телепередачам, в которых представлена современная элита*. Особенно – в так называемых светских тусовках*, различного рода раутах*, презентациях* и прочее. Акцентируйте свое внимание на способности контролировать себя в таком, вроде бы совсем простом вопросе, в особенности – представителями того слоя общества, которых французы называют «нуворuшами»*, а в сегодняшней России– «новыми русскими». И вы убедитесь сами. Второй пример . Нельзя отрицать того факта, что ни один человек, ни одна идеология не создала еще свода мудрости, значительнее Библии, из-за чего ее зачастую называют Книгой книг. Одну из простых, но по сути вечных истин, заключенных в ней, я приведу, употребив несколько вольный перевод: «Всякий, кто построит свой дом на песке, подобен человеку безрассудному. Ибо прольется дождь, разольются реки, подуют ветры, налягут они на дом тот. Он рухнет, и разрушения его будут великими». (По Евангелию от Матфея, глава 7: стихи 24-27). Не ради констатации* факта изменения имени-фамилии пишу я эту главу. Хотя каждое имя влияет на предрасположенность судьбы. По этому вопросу сколько умных книг написано!.. И не ради бравирования знанием Библии (это грех и немалый!), а ради мучительного поиска ответа на вопрос: имею ли я право заниматься литературным трудом хотя бы в тех его пределах, в которых я пытаюсь освоить его в осенние годы своей жизни Вопросы, вопросы, вопросы… (вместо выводов) . А не являюсь ли я со своими запоздалыми попытками ступить на литературную стезю (не имея никаких оснований для этого) неким «оттопыренным мизинцем» или созидателем своей «творческой биографии», как «дома на песке»? Может быть, мои литературно-библиографические усилия и факты проявления их в печати (публикации) есть те же – манерность, неестественность, жеманность в кругу профессионалов? А движение встречь собственной природе, самим рождением не дозволяющей мне прикасаться к сей высокоинтеллектуальной профессии (хотя она мне и пo сердцу), – не насилие ли это над самим собой? Тогда моя многолетняя запоздалая деятельность – всего лишь честолюбивое желание «себя показать»? Тем более, что серьезные основания имеются: ведь практически никто не только в моем роду, но и из родившихся в Нашем Крае, всерьез и надолго не «пристегивал» себя ни к литературе, ни к библиографии, а, если поглубже покопаться, то и ни к какой-либо другой подобной отвлеченной деятельности. И последний вопрос. Может быть, мое сочинение это тоже «Дом на песке»? Ведь в основе концепции – как «исследование самого себя» на фоне всей истории родного Края и его народа – чистый абсурд. Разве соразмерны эти явления? Не кощунство ли это? Значит, я всего лишь выскочка и, используя одно лишь воображение, вершу, Бог невесть что? Но все же, все же… Снова и снова я задаю самому себе вопросы. Откуда, Вячеслав, появилось в тебе это небывалое в твоем роду и не свойственное твоему возрасту стремление к позднему совершенствованию? Не пора ли угомониться… Вот уж, воистину, Сверчок! Посмотри, какими лишениями и каким трудом дались тебе твои недавние первые опусы. Их совсем немного, всего лишь несколько «литературных подвигов»… Правда, надо отдать должное твоему усердию, воплощенному в собрание документов о жизни и творчестве писателя. Кое-что из задуманного о нем, может быть, напечатаешь даже в ближайшее время. Теперь вот «понесло» в экзотику, пишешь то ли о своей «малой Родине», то ли об истории рода, то ли о себе… Разве это результаты при таких трудах и испытаниях? Отвечаю, в том числе и находящемуся в самом себе оппоненту: для кого-то мои успехи, может быть, и покажутся мизерными. Кому-то аналогичные результаты давались легче, быстрее и достигались меньшими тратами времени и энергии. Но в случае со мной они – максимальные. Ведь никогда в роду Чуликановых (по линии моего отца) или Матросовых (по линии мамы) не звучали имена «ни в поэтических, ни в прозаических рубриках». Никто не ступал на такую стезю. Тогда , разве мои труды – не мое личное достижение? Далее. Собранный мною материал о писателе, бесспорно, и объемен, и фактологически насыщен, что дает мне право быть весьма удовлетворенным. Надеюсь, уже в скором будущем он позволит мне приступить к напечатанию обстоятельного библиографического труда, появление которого для любителей отечественной словесности станет интересным, а для специалистов-филологов – полезным. И следующее: вся последняя треть моей жизни проходит осмысленно и по влечениям не противно моей натуре. Значит, при всех сомнениях – прав я или не прав в правильности избранного пути – мое внутреннее «я» этой деятельностью максимально удовлетворено? Это ли не доказательство того, что главной силой здорового человека является потребность в развитии и полной реализации заложенных в нем способностей? О, да! Этот путь очень крут и тернист, и явно вредит здоровью а, может быть, сокращает дни моей жизни. Но ведь и интерес к Делу (я называю его: Божественный огонь) с годами во мне нисколько не слабеет, а только разгорается. Значит, не изжила себя во мне моя натура. В мои-то шестьдесят лет! Это ли не показатель того, что: «…Душа былого уступать не хочет, / Но, прошлое смущенно вороша, – / Робеет сердце… А душа – клокочет, / Не совпадает с возрастом душа…» (И.Г.Тобольский, г. Саратов). Есть еще один весомый довод, крепко удерживающий меня на избранном пути. В письмах к друзьям его неоднократно приводил гораздо более целеустремленный и менее рефлексирующий человек, которого я тоже хорошо знаю, – Валентин Савич Пикуль. Этот довод краток и убедителен: «Если уж взялся, то надо ломить до конца!». Кроме того, у меня замечательные, талантливые друзья, общение с которыми приносит мне удовлетворение, а нередко – и радость. Позволю себе хотя бы кратко рассказать о некоторых из них (по алфавиту, чтобы, прочитав, не обиделись). Вяткин Лев Михайлович (р.1931 г.): авиатор, историк, писатель, музыкант и художник. Доронин Анатолий Иванович (р.1945 г.): искусствовед, признанный деятель и подвижник русской культуры, член Союза писателей России, основатель и бессменный директор музея художника Константина Васильева в Москве. Михайлов Игорь Васильевич (р.1943 г.): глубокий знаток искусства, литературы, философии, авторитетный врач и исследователь, автор многих научных трудов, раскрывающих оригинальный взгляд на медицину. Ростовцев Юрий Алексеевич (р.1946 г.): замечательный педагог, профессор журналистики Международного университета, многолетний главный редактор журнала «Студенческий меридиан», философ, энциклопедически образованный человек. Сергеев Михаил Иванович (р.1953 г.): поэт-самородок, член Союза писателей России, многогранно талантлив и глубок как Личность. Очень разные по мировоззрениям, характерам, интересам и профессиям, все они, безусловно, натуры творческие и все обладают литературным даром. У каждого вышло несколько книг, напечатаны сотни статей, много планов на будущее. Как мне представляется, все они находятся на пути полной реализации своих способностей и возможностей. Каждый миг общения с ними делает мой внутренний мир богаче и разностороннее, поскольку их творческая деятельность мне и интересна, и полезна. Хотя из-за жестких требований, предъявляемых ими ко мне и возникающих трений (из-за моих доморощенных, «партизанских» идей – читатель, видимо, в этом давно убедился!), наше общение не бывает легким. Я же в деятельности каждого из них, если нахожу что-то, в моем представлении спорное, стремлюсь видеть только положительное и стараюсь быть снисходительным к их взглядам на (кажущиеся мне) спорные вопросы. Взаимны ли их симпатии ко мне? Не знаю. Думаю, что я им не в тягость… Акцентирую внимание на еще одной в себе, если не странности, то особенности. Может быть, повторюсь, но выражу ее так: окидывая взором все свое взрослое (сознательное) сорокалетие, я прихожу к убеждению, что вся его ВТОРАЯ половина (1982-2004), а это, по сути, третья треть жизни, прошла с оптимально возможной пользой на избранном пути. Ибо, обращаясь к прошедшим годам, вижу: почти не было минуты, которую я потратил бы бесцельно, то есть использовал если не прямо, то хотя бы опосредованно без пользы для Дела. Сегодня мне – 60. В нынешнем моем представлении – главный мужской юбилей. Вершина!Позади – длинный-длинный, сначала пологий, а потом становящийся все более крутым, подъем. Впереди – короткий и крутой спуск, может быть, даже обрыв, за которым – пропасть, тьма… Годы тоже берут свое. Есть ли уныние? Ни в малой степени! Так как не исчезла жизненная перспектива, не завершены планы, которые весьма грандиозны: Архив (собрание документов) и Книга (как слепок с него). Вот те вещи, которые позволяют мне с оптимизмом смотреть в будущее. Исполню ли я их, завершу ли начатое много лет назад дело? Поэтому в сей день, как во многие до нынешнего, я продолжаю руководствоваться принципом, найденным мной у мудрецов и отраженным в одном из писем Валентина Саввича Пикуля: «Дороги, которые мы выбираем, – длинные, а жизнь коротка. Надо торопиться…». Но одной торопливости мало. Для исполнения поставленных задач в лимите жизненного времени необходимо их выверенное сопряжение, иначе цели не достичь. О выработке такого процесса (или режима, ритма) я расскажу в следующей главе. Мои счастливые полеты«…По ночам я слышу, как набирают высоту самолеты, я провожаю взглядом красные вспышки фонарей Сикорского* – такие романтичные! – и впервые в жизни пытаюсь рассказать о себе…». Валентин Пикуль «Ночной полет» . И все-таки летчиком я стал! Правда, не в значении человека, управляющего летательным аппаратом в околоземной воздушной среде (о чем мечтал в детстве-отрочестве-юности), а в другой роли и в иной сфере. В управлении собственным организмом, точнее сказать, интеллектом; и в пространстве, в котором «полеты» происходят не в голубом (днем) или темно-синем (ночью) небе, а в огромном по своим размерам и не менее привлекательном информационном поле. В поисково-библиографической деятельности, начавшейся еще в конце семидесятых, как-то постепенно и незаметно потекли дни, месяцы, годы. Росли крылья, повышалась высота полетов, расширялся горизонт обзора, совершенствовался «летательный» (профессиональный) опыт. А вслед за ними увеличивалась интенсивность поисков, возрастал объем основной и подготовительной работы, следовательно, и количество затраченного времени. Постепенно я стал понимать, что такая, мало организованная, почти лихорадочная деятельность может привести к преждевременной усталости, к психологическим либо физиологическим срывам ( к апатии, а главное, к потере интереса). Сам себя я не жалел никогда, как не жалею до сих пор, но серьезность цели – собрать все и вся о писателе – заставила быть внимательным по отношению к собственному организму (как в авиации – к самолету). Со временем я подступился к мысли, что бессистемность в длительном, напряженном и непрерывном процессе вряд ли приведет к чему-либо стoящему. Поэтому пришла пора определять цель, конкретизировать направление поисков, вырабатывать требования к полноте собираемого материала и… установлении оптимального* рабочего режима. Иначе, думаю, такая партизанщина к добру не приведет. Устану, не выдержу, сорвусь… Все эти вопросы как-то быстро объединились в один: собрать все, что может войти в книгу. Однако время-то не безмерно: как часов в сутках, так и лет в оставшейся жизни. А с временным фактором было очень сложно: воинская служба, семейные проблемы (кто растил троих сыновей, тот знает!), бытовые вопросы не позволяли полностью отдаваться любимому делу. В мучительном поиске резервов на помощь пришла плановость, а с нею – постановка себя в самые жесткие временные рамки, в рациональное использование жизненных ресурсов. Удивительно, но самоконтроль, рационализм и плановость как-то незаметно тоже переросли в единый фактор – ритм. Основным его требованием ко мне самому стало: исключить возможные перерывы, и, что еще опаснее, разрывы (то есть длительные перерывы) в поисково-библиографической работе. А в ней самой – надо обязательно сохранять поступательность, размеренность, равномерность (но не монотонность!). Как я впоследствии понял, именно в этих технологических параметрах и заключается главный путь к достижению цели в любом предприятии, тем более в таком сложном и затяжном, как библиография. Чтобы читателю было понятнее значение постоянства труда в высокоорганизованной и требующей полного сосредоточия человеческой деятельности, приведу некоторые примеры из областей, где профессия требует от человека максимальной самоотдачи.
Приводя примеры из жизни «великих», я ни в коей мере не пытаюсь встать с ними в один ряд. Как и в случае с воздушным асом. На то он и ас! Ведь пилот прямым ли, боковым ли зрением обязан следить за показаниями более сотни приборов, находящихся в кабине самолета. Кроме того, он, контролируя положение машины в воздухе, местонахождение цели, осуществляя связь с «землей» и другими пилотами, обязан не только держать в руках штурвал, но и, образно говоря, нутром, кожей, фибрами души чувствовать работу всех систем самолета. Естественно, при таких требованиях к человеку длительные перерывы в полетах не могут не сказаться на его профессиональных навыках и на выполнении боевых заданий, в целом. Посмотрим, схожа ли описанная профессия с моей поисково-библиографической деятельностью и в чем их различие. За день я просматриваю не менее 2000 газет. А это значит, что я должен быть мобилизован так, чтобы в течение нескольких секунд произвести беглый просмотр каждого номера, не упустив ни малейшего просчета. Разве не похож я на пилота? Ведь в течение секунды, даже ее доли, «пробегая по диагонали» газетную полосу, я должен постоянно находиться в режиме разработанной мною методики. А она ведь тоже включает в себя сотни вариантов возможного проявления имени на газетной полосе. Более того, искомое имя может находиться в самых невероятных местах и в тематике очень широкого диапазона. Далее. Полет современного истребителя длится максимум час; а моя рабочая смена – 7-9 часов. Самое же удивительное (непосвященному кажущееся, вероятно, каким-то абсурдом) состоит в том, что мне такая ежедневная, длительная, интенсивная и годами непрерывающаяся работа нравится! Устаю ли я? Да, конечно устаю! Иногда от статичной нагрузки и большого напряжения режет в глазах, ноет поясница, затекают конечности, не говоря о прочих неприятных физических ощущениях. При этом никто ведь не собирается мне компенсировать затраты на восстановление здоровья, на отдых, да просто оплачивать мой труд… Летчику в этом отношении гораздо легче. За ним стоит почти вся государственная машина, в которую входит и система здравоохранения. Потому что оно, государство, заинтересовано в человеке, который, при такой о нем заботе, будет верой и правдой ему служить, обеспечивая его безопасность. Поэтому оно и бережет его, предоставляя немалые льготы. Я же действую сам по себе, и этих благ лишен! Да и не собираюсь идти на какие-либо послабления… Потом. Моя деятельность, пока она не проявилась, не материализовалась (в виде архива или книги), никому, кроме меня не интересная и не нужная. В восприятии же людей из моего родственного и служебного окружения она из-за того, что мешает качественному исполнению обязанностей, даже скандальная, вредная. Есть и некоторые другие существенные отличия в наших «полетах». Я, как исполнитель, в отличие от пилота, более свободен. Ведь надо мной нет ни командующих, ни командиров, ни инспекторов, ни ФСБэшников*. Хотя моя Госприемка*, мои контролеры – собственная совесть и требовательность к качеству и количеству труда – наверное, посерьезней государственных. Вместе с тем, летчик находится в более выгодных профессиональных условиях. Ученые изобрели и сконструировали ему самолет, «заводчакu»* построили его, а технари подготовили к полету и заправили. Медики проверили состояние здоровья самого пилота. Порядок, можно лететь! А у меня в этих вопросах ни ученых, ни каких-то других помощников (специалистов) нет. Свою систему, как могу, созидаю и поддерживаю в «боевой готовности» я сам! Еще одно существенное различие в наших видах деятельности. Продолжительность службы пилота, как известно, – минимальная: всего каких-то пару десятков лет. И они, эти счастливые для человека годы, очень быстро, вместе с его высокоскоростными полетами, улетучиваются. А дальше что? Правильно, – воспоминания! Мои же счастливые «полеты» могут продолжаться бесконечно, до последних дней жизни. Правда, с течением времени будет снижаться ритм, вернее темп, интенсивность труда, но такая, естественная убыль мне не страшна, потому что почти не отразится на качестве результатов. Теперь, предвосхищая читательское возмущение, я хочу вернуться к началу всего сочинения. Ибо уверен в том, что, прочитав автобиографические главы, многие будут возражать: «Что-то уж слишком эгоистичен: все о себе да о себе… И совсем скупо – об отце, матери, жене, сыновьях, сестрах, брате, о других близких родственниках? Они ведь достойны бoльшего внимания. Вероятно, и они оказали на тебя немалое влияние? Да и на прочих, не менее важных лицах, надо было бы тоже остановиться поподробнее». Да, надо было бы… Но! Вернитесь к началу сочинения, откройте «Предваряющую часть»! Ведь там говорится о том, что собирался я искать в себе – себя, а не кого-то другого. То есть замысел в том и состоял, чтобы, исследовав самого себя, свою жизнь, свою биографию, понять, почему так-то и так-то я поступал, из-за чего именно со мной то-то и то-то произошло. Ведь каждый человек под влиянием собственной натуры и складывающихся обстоятельств вычерчивает свою линию жизни сам. А не кто-то другой навязывает ему ее со стороны. (Нередки, правда, и такие судьбы, но в случае со мной такой вариант не прошел.) Поэтому и выходит она у большинства индивидуальной, своеобразной и неповторимой. О слове «ностальгия». Раскрыв его установленное значение уже в эпиграфе, в дальнейшем, добавляя в него (при необходимости) свое, расширительное понимание, я проявлял своеволие. Ведь в большинстве словарей это слово объясняется кратко и однозначно: тоска по Родине, или: грусть о минувшем. Но я попытался привнести в него глубинный смысл. «Ностальгия – это тоска по тому, что могло бы быть осуществлено: в родине, в моем народе, во мне самом, то есть в моей судьбе. Но этого не произошло». А коль не сбылось, то мое неисполненное желание (правда, осмысленное с высоты сегодняшнего дня!) оказалось окрашенным чувствами тоски, грусти и печали. И не ради щегольства в принятое мной понимание слова «ностальгия» я пытаюсь втиснуть, может быть, не свойственный ему смысл. А по несколько иным причинам. Во-первых, язык подвижен, изменчив, и значение слов в нем постоянно меняется. И не будет ничего странного в том, что в термин «ностальгия» в расширительном его значении (как это, в отличие от эпиграфа, не раз использовано мной), когда-нибудь войдет и сослагательное наклонение. Либо будет придумано какой-то другое слово, означающее это чувство (этот смысл). Во-вторых, – и я в этом уверен! – слово «ностальгия» даже в настоящем значении применимо к использованию его не только в значении – тоска по тому, что было, но и по тому, чего не было, но при других обстоятельствах могло бы произойти, сбыться, состояться… Сейчас же, читатель, отстранившись от филологических штудий, сделаем резкий поворот. И я попытаюсь оценить себя как со стороны других, знающих меня людей, так и дам оценку самому себе, а – по прочтении до сей строки сочинения – хочу узнать и ваше мнение. Так кто же я такой и насколько знaчим для окружающих? Мнения и откликиТак кто же я? И в чем же мое призвание, мое предназначение? На вопрос, каково мнение обо мне окружающих, кто я для них, отвечу так:
Хотя мое сегодняшнее состояние можно определить более мягко, например, по Василию Макаровичу Шукшину (1929-1974): «Я уже не деревенский, но еще не городской, – ужасно неудобное состояние…». Или словами современной песни (хотя в ней выражены чувства юноши, а не зрелого человека): «Сам себя считаю – городским теперь я; / Здесь моя работа, здесь мои друзья. / Но все чаще ночью снится мне деревня, / Отпустить меня не хочет родина моя…» Есть, правда, несколько иные мнения. Связаны они с некоторыми результатами в моей пикулевской деятельности. Приведу лишь некоторые из них:
Спешу поблагодарить Вас за королевский подарок. <…> Конечно, библиографическое повествование «Жене Веронике…» меня очень впечатлило. Передайте, пожалуйста, мою благодарность Вячеславу Михайловичу. Чувствуется, что книга прошла через душу автора. И героиня ее очень дорога автору. Немало строк пронизано такой болью, что при их чтении перехватывает горло. И, конечно, размышления о библиографии: «смешливой и серьезной, благородной, занимательной и… обижающей» потрясли меня, как библиографа. Предисловие Вячеслава Михайловича к роману «Курс на солнце» – образец умения защитить писателя от нападок недоброжелателей и просто злых людей. Дар Ваш пришел очень вовремя; в канун дня рождения Валентина Саввича. У нас будет заседание клуба. Мне удастся порадовать читателей <…>». Это отрывки из письма старшего библиографа Морской библиотеки города Севастополя Евгении Матвеевны Шварц, автора многих публикаций по истории флота, а также литературоведческих статей, известных и за рубежом. Она также участница многих международных научных конференций по библиотечному делу. Письмо Е.М.Шварц было адресовано моему старшему другу, Л.М.Вяткину, который много лет служил на Черноморском флоте (летал на самолетах-истребителях) и одновременно активно участвовал в литературной жизни Севастополя. Ранее он высылал в адрес Е.М.Шварц бандероль, на которую она ответила ему данным письмом. Согласись, Вячеслав: не так уж все плохо… Чего же ты в таком случае киснешь? Да я, ничего… Только жаль, что благожелательные люди редки и находятся далеко, а остальные – вот они, рядом: стоят стеной, как бойцы… Правда, высказанная Евгенией Матвеевной Щварц мысль о воздействии нашей маленькой брошюры на читателя, напомнила мне замечательное изречение А. С. Пушкина: «Действие человека – мгновенно и одно, действие книги – множественно и повсеместно». Поэтому в ответ на несколько пренебрежительный отзыв о работе «Жене Веронике…», услышанный мной в беседе по телефону от друга детства Яскина Анатолия, в письме ему я написал такую, утешительную для себя фразу: «Учти, Ясок (Ясок – его безобидное уличное прозвище): я умру, а меня даже в Америке читать будут!». Да, книги, как звезды, их свет бывает продолжительным... А теперь в качестве резюме* ко всему сочинению я позволю себе немного пофантазировать и повернуть ход времени вспять. Всем известна неоспоримая истина, что история не знает сослагательного наклонения: что было бы, если бы… Человеческая судьба – тоже неизменяема: что в ней произошло, так тому и быть; назад не вернешься и не переделаешь. Однако нам, людям, дано воображение, которое позволяет мысленно вызвать в сознании даже те образы, которые в реальной жизни быть воплощенными никак не могут. Из всех на Земле существ это замечательное свойство – фантазировать – присуще только человеку. Коль он может создавать мир будущего, значит, ему позволяется воссоздать и прошлое. Не стоит ли и мне, воскресив свое детство, соединить его с настоящим и попробовать решить вопрос, над которым я ломаю голову всю вторую половину жизни? Стоило ли было мне, по предоставлении в малолетстве возможности, изменить свой жизненный путь? Пройти его таким образом, чтобы не сожалеть о том, чего не сбылось? |
||
| Назад I Вперед |